Натуралист из дауна. Чарлз дарвин о своих взглядах на жизнь, науку и религию

После кругосветного путешествия Чарльз Дарвин - не без помощи Альфреда Рассела Уоллеса - уверовал, что в природе доминирует система, которую он сам назвал «естественным отбором», который, в свою очередь, порождает процесс эволюции

После кругосветного путешествия Чарльз Дарвин - не без помощи Альфреда Рассела Уоллеса - уверовал, что в природе доминирует система, которую он сам назвал «естественным отбором», который, в свою очередь, порождает процесс эволюции. Если коротко, организмы, которые живут достаточно долго, чтобы воспроизвести потомство, передают ему свои качества. Организмы, которые умирают по тем или иным причинам, а точнее их качества, удаляются из генофонда. Со временем, наращивание этих качеств может порождать совершенно новые виды, которые более приспособлены к окружающей среде, нежели их предшественники.

Эта теория эволюции широко принимается как факт научным сообществом. Но до появления Дарвина были многие, которые изо всех сил пытались объяснить, почему жизнь является таковой, какая она есть, и после Дарвина тоже были многие, которые пытались опровергнуть или уточнить теорию.

«Райская гора», Карл Линней

До Дарвина, 1707 – 1778

Карл Линней был одним из самых важных деятелей в области современной биогеографии. Линней был ответственен за создание латинской биномической номенклатуры - к примеру, Homo sapiens - которая используется и сегодня. С ее помощью он классифицировал тысячи растений и животных.

Как и многие в то время, Линней предполагал, что притчи о творении и потопе в библейской книге Бытия были правдивы. Поэтому любое его открытие или гипотеза соответствовали той картине мира. В качестве компромисса Линней сформировал идею «Райской горы».

Линней предположил, что некогда была большая гора-остров на экваторе с разными станциями - биомами - вдоль ее склонов. Это было место творения, и все живые организмы, которые существуют по сей день, были созданы именно там. По мере того как вода отступала с острова, животные покидали гору и направлялись в свой нынешний ареал обитания. Этот процесс повторился и в процессе Ноева потопа, но в этот раз на горе Арарат в Турции.

Линней был научной знаменитостью в свое время, но его гипотеза «Райской горы» до сих пор встречает определенное недоумение в научных кругах. Как животные вроде пингвинов пережили поход через пустыню, добираясь до своего арктического дома?

«Северное творение», Жорж Луи-Леклерк, граф де Бюффон

До Дарвина, 1707 – 1788

Жорж Луи-Леклерк, граф де Бюффон, был французским ученым, который внезапно решил написал 44-томное собрание всех знаний человечества о мире природы под названием Historie Naturelle.

Бюффон также подметил, что схожие, но разделенные регионы приютили разные биоты - совокупности видов животных. К примеру, несмотря на то, что Арктика и Антарктика обладают похожими климатическими условиями, на севере нет пингвинов. Это наблюдение стало «законом Бюффона» и оно справедливо по сей день.

Он отверг идею «Райской горы» Линнея и предположил, что Бог, должно быть, создал всех животных, какими они могут быть, около Северного полюса в теплый период. Затем они распространились по остальной части планеты. Бюффон посчитал такое распределение более правдоподобным, нежели с горой Арарат. Тем не менее Бюффон также задумался о том, что организмы могут меняться органически, правда, решил, что это происходит с помощью «органических частиц», компонентов окружающей среды, которые попадают в организм животных и меняют их.

«Горы творения», Карл Вильденов

До Дарвина, 1765 – 1812

Карл Людвиг Вильденов был немецким ученым, преимущественно ботаником. Как и Линней, Вильденов классифицировал тысячи видов растений. Его гербарий насчитывал 20 000 видов на момент его смерти и его до сих пор можно найти в Берлинском ботаническом саду.

Он взял концепцию «Райской горы» и развил до того, что на момент творения было сразу много мест - гор, которые возвышались над уровнем моря во время самого творения и Потопа, конечно. Наверняка Вильденов пришел к этой мысли из-за своей увлеченности растениями. Поскольку они по большей части неподвижны, Вильденов, вероятно, не мог представить себе разнообразные растения, населяющий мир только в одном месте.

Гипотетические горы Вильденова воспитали каждая разную биоту на Земле, и когда вода отступила, растения и животные - которые были созданы такими, какими они известны нам - спустились с каждой горы, чтобы распространиться в их окрестностях.

«Ламарковская эволюция», Жан-Батист Ламарк

До Дарвина, 1744 – 1829

Из общего курса биологии вы должны были узнать о Жане-Баптисте Ламарке. Биологи привыкли ругать его перед тем, как говорить о Дарвине, поскольку идеи первого об эволюции были абсолютно неверными.

Гипотеза Ламарка об эволюции в значительной мере сосредоточена на идее «упражнения и неупражнения» органов. Он подметил, что многие организмы обладают рудиментарными структурами, и предположил, что животные, которые чаще используют определенные органы или конечности, чаще будут приспосабливаться к их упражнению. Атрибуты, приобретенные в течение жизни одного из родителей, могут быть переданы его потомству. К примеру, жираф вытягивает шею, чтобы достать до самых высоких ветвей - следовательно, у его потомства будут более длинные шеи.

Идея «упражнения и неупражнения» была неплохой рабочей гипотезой, пока не появилась менделеевская генетика, но у нее есть некоторые очевидные дыры. Например, если чей-то родитель потерял ногу в автокатастрофе, его ребенок не рождается без ноги. Если же он одержим бодибилдингом, это не означает, что ребенок родится с идеальной фигурой.

Ламаркизм вдохновил советского садовода Ивана Мичурина, который, в свою очередь, вдохновил Трофима Лысенко и Иосифа Сталина на применение мичуринства в советском сельском хозяйстве. Работало оно не очень хорошо, но понадобилось еще лет 20, чтобы от него избавиться.

«Простые формы», неизвестный автор

После Дарвина, 2011 год

X-Evolutionist - это блогерша с весьма определенной тематикой, о чем можно догадаться по ее никнейму. Она, конечно, не обладает такими же академическими заслугами, как остальные в этом списке, но ее собственное представление об эволюции оспаривает наши предположения о классификации видов. Что ж, смелость - тоже хорошо.

X-Evoluonist предполагает, что есть ряд базовых животных форм на планете вроде кота, медведя или собаки. Люди могут выглядеть по-разному в зависимости от места обитания, но все мы остаемся одним и тем же видом, способным к размножению. X-Evolutionist применяет эту логику к другим животным. Собаки, волки, койоты, говорит она, это одни и те же животные, которые могут скрещиваться - потому и выглядят по-разному, в зависимости от окружающей среды. Та же идея справедлива в отношении медведей - белых, черных или гризли, - и львов, и тигров, и слонов.

Идея интересная, поскольку очень многие виды и подвиды, по сути, способны к половому размножению. X-Evolutionist использует эту идею в качестве аргумента против защиты исчезающих видов, поскольку считает, что никакой вид не может полностью исчезнуть.

Эта идея в значительной степени зависит от концепции о биологических видах, которая гласит, что виды, способные размножаться, одни и те же. Но в конце концов всегда найдутся виды, которые нельзя скрещивать: панды и коалы не могут скрещиваться с белыми медведями; леопарды - с гепардами, и так далее.

«Апейрон», Анаксимандр

До Дарвина, 610 – 546 до н.э.

Анаксимандр был древнегреческим философом. Он обобщил свои выводы и взгляды на природный мир в длинном классическом для Древней Греции стихотворении под названием «О природе».

Идеи Анаксимандра о происхождении жизни некоторым ученым напоминают что-то вроде протоэволюционистской теории. Анаксимандр предположил, что Земля изначально была сделана из бесформенной материи под названием апейрон, которая впоследствии начала приобретать форму. Организмы вроде растений и животных начали появляться из грязи, и самыми первыми животными были рыбы, из которых впоследствии вышли люди.

Кроме своего творения, Анаксимандр также создал одну из первых карт мира и немного увлекался астрономией. Правда, большая часть работ Анаксимандра потерялась в истории, и нет никакого способа узнать, изучал ли он окаменелости или сочинил «О природе» на основе натуральных наблюдений и мифологии того времени.

«Эгоистичный ген», Ричард Докинз

После Дарвина (впервые предложена в 1960-х)

Естественный отбор, как считают биологи, лучше всего работает на уровне популяции организмов, особенно по Дарвину, так как у него не было ни малейшего понятия о генетике. В 1960-х годах некоторые биологи начали предполагать, что естественный отбор будет лучше понят на уровне работы гена. Эту идею популяризовал известный биолог Ричард Докинз в своей книге «Эгоистичный ген», которая увидела свет в 1976 году.

Взгляд на эволюцию с геном в центре подразумевает, что каждый ген в организме конкурирует с другими версиями таких же генов, или аллелей. Другими словами, гены, действуя в основном индивидуально, используют тела крупных организмов - собак или деревьев - для обеспечения их дальнейшего собственного выживания. Об эволюции на уровне организма, считает Докинз, думать вообще нельзя, поскольку это предполагает, что все гены в организме сотрудничают, а не конкурируют.

Взгляд на эволюцию с точки зрения гена имеет смысл в свете популярной идеи возникновения жизни в первичном бульоне. Конечно, у теории Докинза есть масса возражений, в том числе и то, что некоторые аллели зависят от других для выживания.

Нейтральная теория молекулярной эволюции, Моту Кимура

После Дарвина (впервые представлена в конце 1960-х)

Моту Кимура был уважаемым японским биологом, который учился в Японии и в США и написал сотни статей. Кимура способствовал продвижению биологических понятий типа миграции, генетики и естественного отбора. Возможно, его самая интересная идея заключалась в том, что некоторые эволюционные изменения на молекулярном уровне не всегда служат фактическим целям - или просто являются нейтральными - в борьбе организма за существование. Эта концепция стала известна как нейтральная теория молекулярной эволюции.

Нейтральную теорию очень легко неправильно понять. В то время как организм или популяция в целом могут адаптироваться в нише в результате естественного отбора, Кимура предположил, что в каждой популяции или организме есть мутации, которые не имеют адаптивных преимуществ или недостатков, но присутствуют в популяции из-за генетического дрейфа. Нейтральная теория не оставляет без внимания важность естественного отбора на уровне организма или популяции, но предполагает, что не каждый компонент организма является результатом естественного отбора.

Борьба за существование, Аль-Джахиз

До Дарвина, 776 – 868

Аль-Джахиз был исламским ученым, который писал на разные темы. Одной из его наиболее известной сохранившейся работой является «Книга животных», в которой он выражал свои биологические наблюдения, весьма похожие на теорию эволюции Дарвина.

Аль-Джахиз изложил свои взгляды в трех частях: борьба за существование, трансформация видов и факторы окружающей среды. Аль-Джахиз сказал, что каждый индивидуум в некотором смысле находится в состоянии войны с другой жизнью. Экологические факторы помогают организмам постепенно разрабатывать новые качества, вплоть до того, что появляются совершенно новые виды, позволяя им успешнее конкурировать в борьбе за существование.

Если Аль-Джахиз не был предшественником Дарвина, он по крайней мере был предшественником Ламарка. Главное отличие в том, что, будучи набожным мусульманином, живущим в средневековом Ираке, Аль-Джахиз постулировал, что Бог самолично создал всю жизнь, и воля божья - определяющий фактор в эволюции.

«Законы органической жизни», Эразм Дарвин

До Дарвина, 1701 – 1832

Учитывая то, каким своенравным и незадачливым был юный Чарльз Дарвин, может стать сюрпризом, что его дедушка, Эразм Дарвин, был одним из самых умных людей 18 века. Он был не только натуралистом и ботаником, но и врачом, философом и поэтом. Как и Анаксимандр, Эразм записывал свои наблюдения в стихах. Эразм отличался тем, что использовал комплексный подход в наблюдениях за жизнью. Он наблюдал за домашними и дикими животными, изучал палеонтологию, биогеографию, эмбриологию и анатомию.

Эразм выдвинул гипотезу, что жизнь возникла от одного общего предка, но не смог объяснить, как смогли эволюционировать виды. Несмотря на то, что он никогда не был знаком с трудами Ламарка, идеи Эразма об «упражнениях и неупражнениях» были в общем похожи на ламаркизм. Также Эразм предвосхитил идеи внука, расширив рамки идей «упражнения и неупражнения». Он предположил, что животные могли также изменяться в процессе полового отбора и конкуренции.

Прерывистое равновесие, Нильс Элдридж и Стивен Гулд

После Дарвина (впервые предложено в 1972 году)

Хотя мы частично касались прерывистого равновесия выше, эта теория слишком важна, чтобы обойти ее стороной. Теория эволюции Дарвина утверждает, что эволюция - это постепенный процесс, в котором виды медленно накапливают новые качества, прежде чем стать новым видом.

В отличие от нее, теория прерывистого равновесия предполагает, что жизнь, как правило, остается стабильной, а затем, в течение короткого периода времени, быстро развивается в ответ на определенные события. В научном сообществе многие принимают прерывистое равновесие как улучшение или дополнение теории Дарвина, поскольку эта теория хорошо вписывается в палеонтологическую летопись и даже может наблюдаться в действии.

По материалам listverse.com

Вторая часть может представлять собою вывод, т.е. не сооб­щение о фактах или ситуации, как о следствии предшествующих явлений, а умозаключение общего характера. Однако союзом и мо­жет быть присоединен лишь вывод определенного характера, пред­ставляющий собою умозаключение о следствии, результате, а не умозаключение о причине. Отношения между предложениями уточняются вводным словом следовательно, следственно, специ­ального же союза, присоединяющего вывод, нет.

Вторая часть может представлять собою и изложение резуль­тата, т.е. следствия, представленного и своей конечной, итоговой, «результативной» стороне. При повышении пищевой возбудимости резко возбужденная подкорка сильно заряжает кору, повышает лабильность клеток и сильные раздражители становятся при этих условиях сверхмаксимальными, вызывая на себя торможение (Павлов, «К физиологии и патологии»).

А между тем, этот писатель (Александр Дюма) без сомне­ния наделен от природы очень большим талантом, но талант этот остался чужд стремлениям века, – и результатом было ни­чтожество его произведений (Чернышевский, «Очерки Гоголев­ского периода»).

Как видим, предложения, соединенные союзом и , по харак­теру их внутренних смысловых взаимоотношений, никак не могут считаться ни однородными, ни независимыми, ни тем более «обра­тимыми». Не учитывать же их внутренней смысловой связи невоз­можно, так как она-то и лежит в основе их соединения, причем на­ходит себе выражение и в грамматических формах предложений и в их лексическом составе.

3) Широко распространен в научно-деловом языке и другой вид смысловой зависимости между соединенными предложениями – зависимость, которую можно условно назвать «сочинительно-от­носительной» или «относительно-определительной». Характер смысловых взаимоотношений между сочиненными предложениями при этом таков, что второе из них заключает в себе какое-то выска­зывание или обо всем содержании первого в целом или о каком-то его члене.

В первом случае содержание предыдущего сообщения как бы входит во второе и обозначается во втором предложении место­имением «это», играющем роль подлежащего или дополнения. Без первого высказывания второе бессодержательно, так как его пред­мет речи, будь то подлежащее или дополнение, остается нераскры­тым. Однако и первое сообщение в смысловом отношении не за­вершено без второго, так как задача всего сочетания предложений в целом – сообщить нечто относительно содержания первого пред­ложения.

Местоимение это стоит обычно в начале второй части, после союза, и является заместителем субъекта высказывания даже и то­гда, когда выступает в функции второстепенного члена предложе­ния – дополнения. Действительный же субъект – первая часть соче­тания предложений, в отношении которой вторая – ее предикат. Привожу примеры:

Как известно, самый гениальный из биологов нашего века, Дарвин, отличался, почти всю свою жизнь расстроенным здо­ровьем, и это не помешало ему быть первым по качеству и интен­сивности умственного труда (Мечников, «Сорок лет...»).

Буржуазия отвергла проект Союза Советов о всеобщем ра­зоружении, а одного этого вполне достаточно, чтобы сказать: капиталисты – люди социально опасные, она подготовляют новую всемирную бойню (М. Горький, «С кем вы, мастера культуры?»)

Рассматриваемые предложения могут быть сопоставлены с относительными предложениями с союзным словом «что», кото­рыми и могут быть заменены без существенного изменения харак­тера синтаксических отношений. Действительно, заменяя в приве­денных примерах вторые части сочетаний, содержащие местоиме­ние это, придаточными относительными с что: что не помешало ему быть; чего вполне достаточно, убедимся, что характер их взаимоотношений остался в основном прежним. По-прежнему со­держание первого предложения раскрывает собой содержание ме­стоимения, но уже не местоимения это , а относительного что вто­рого предложения, и по-прежнему является в отношении этого вто­рого предложения его субъектом. Хотя формально вторая часть со­четания предложений – придаточное предложение, так как оформ­лено союзным словом, однако именно оно, придаточное предложе­ние, обслуживается предложениями первой части, раскрывается ими. Таким образом сохраняются и отношения и порядок следова­ния предложений, характерные для сочинения; меняется лишь форма связи и выраженный ею характер синтаксической зависимо­сти – получается сочинение в форме подчинения.

При преобразовании сочинительно-относительной или отно­сительной конструкции в собственно-подчинительную, синтакси­ческие отношения резко изменяются. Предложения с указательным местоимением это или с заменившим его относительным что (станцию и результате замены «придаточными»), требовавшие для раскрытия своего содержания других предложений, делаются фор­мально главными. Сходство их судьбы свидетельствует о том, что предложения с относительным «что» близки по характеру их син­таксических функций к сочинительным предложениям с «это» и что они действительно представляют собой сочинение в форме подчинения.

Если высказывания, заключенные во второй части, относятся не ко всему содержанию предложений первой части, а к каким-либо членам их, то во второй части имеем или местоимение этот в сочетании с определяемым словом, заимствованным из предыду­щего предложения, или взамен такого сочетания – замещающее его личное местоимение. Привожу примеры: Был у этого объединения князь Маджак, и этому князю повиновалась все прочие князья (Греков, «Борьба Руси за независимость»).

В спектакле чувствовались известные остатки прошлых ан­тиреалистических взглядов Охлопкова, и они снижали спектакль (Фадеев, «Литературная газета», 22/ХII 1948 г.).

При преобразовании сочиненных предложений с указатель­ными или личными местоимениями в придаточные предложения с относительным местоимением «который» получим более резкое изменение характера синтаксических отношений, чем при превра­щении предложений с «это» в предложения с относительным «что»: вторая часть почти потеряет характер самостоятельного ут­верждения, превратясь в «придаточное определительное», и в большей или меньшей степени, смотря по его реальному содержа­нию, получит функцию простого определения.

Форма придаточных определительных с который объединяет в себе на самом деле два вида синтаксических отношений: чисто определительные, и тем самым подчинительные, – в тех случаях, когда по своему содержанию придаточное действительно характе­ризует, определяет предмет, и относительные, когда придаточное содержит некое сообщение об определяемом предмете, не являю­щееся его характеристикой, но лишь относящееся к нему. В по­следнем случае имеем отношение, близкое к сочинению в форме подчинения. Например: Впереди поле, за которым темнеет по­лоска леса.

Гораздо шире, сложнее и разнообразнее функции соединения предложений в языке художественной литературы.

Основные грамматические отношения, выражаемые соедине­нием предложений, остаются, разумеется, те же, что и в научно-де­ловом языке, но здесь они обогащены дополнительными экспрес­сивными отгонками и сами сложно переплетены между собой.

Союз и широко представлен в языке художественной литера­туры как выразитель чисто соединительных отношений, отношений между однородными сообщениями, т.е. в той его функции, в кото­рой он почти не выступает в языке научно-деловом.

Широкое употребление союза и в его чисто соединительном значении в языке художественной литературы объясняется ее жан­ровыми особенностями: наличием описаний различного рода, ха­рактеристик, изображений картин природы и т.п.

Само реальное содержание, целевая установка поэтической речи и обусловленные ею приемы художественного изображения способствуют формированию сложных синтаксических целых опи­сательного характера, состоящих из однородных высказываний или включающих их в свой состав.

Эти однородные высказывания характеризуются параллелиз­мом внутренней структуры, в той или иной степени выражающемся в параллелизме их внешнего синтаксического построения.

Союз и , соединяющий такие высказывания, однородные в силу их одинакового отношения к целому, составными элементами которого они являются, выступает в чисто соединительном значе­нии, выражая в подобных случаях «чистую идею соединения».

Однако даже при общей однородности высказываний на ос­нове их одинакового отношения к общему целому все же нельзя уподоблять их однородным членам предложения и говорить о пол­ной обратимости отношений и о возможности перестановки пред­ложений. Такой обратимости между предложениями почти никогда нет. Будучи однородными синтаксическими элементами по отно­шению к целому, предложения постоянно бывают еще связаны и между собой в порядке своего рода ступенчатой «относительной» связи. Так, второе сообщение обычно связано с какими-то членами первого и тем самым зависит от первого в том отношении, что или в нем заменены местоимениями общие обоим предложениям слова, или во втором они никак не названы и замещаются мысленно их наименованиями из первого сообщения. Таким образом, порядок предложений, их внутренние взаимоотношения почти никогда без нарушения смысла и структуры целого не могут быть изменены.

Если сказуемые сочетаемых предложений глагольны, то они обычно выражены формами одинакового вида, времени и наклоне­ния, обозначая действия-состояния как бы расположенные в одной плоскости, одновременные или вневременные, как постоянные признаки и свойства. Союз и или соединяет два предложения или выступает в качестве «замыкающего» перед последним из группы (чаще всего – трех) соединенных предложений.

Привожу примеры:

Я взглянул на нее (Зинаиду): глаза ее тихо светились, и лицо улыбалось точно сквозь дымку (Тургенев, «Первая любовь»).

Странное влияние имел на меня, отец, и странные были наши отношения (Тургенев, «Первая любовь»).

Отважен был пловец, решившийся в такую ночь пуститься через пролив на расстояние двадцати верст, и важная должна быть причина его к тому побудившая (Лермонтов, «Тамань»).

Сердце ее (Кити) билось сильно, и мысли не могли ни на чем остановиться

Весна – она о вас не знает,

О вас, о горе и о зле,

Бессмертьем взор ее сияет,

И ни морщины на челе

(Тютчев, «Весна»).

Формы времени могут быть и разными, по употребленными в данном контексте и почти одинаковом значении. Так, прошедшее совершенное, употребленное и перфективном значении 9 , сочета­ется с прошедшим несовершенным как однородное с ним во вре­менном плане, обозначая длящееся действие – состояние как ре­зультат совершившегося действия. Например:

Заря уже давно погасла, а едва белел на небосклоне ее послед­ний след (Тургенев, «Певцы»).

Особенно широко употребляется чисто соединительное сочи­нение предложений при описаниях природы в этом относительно новом литературном жанре, своего рода «пейзажной живописи». Сочинение предложений, сохраняя за каждым сообщением его са­модовлеющую значимость, не подчиняя его другому, тем самым позволяет рельефнее рисовать, «изображать» картину за картиной. Но и здесь порядок следования предложений, рисующих картины природы, не безразличен и не произволен, а обусловлен или реаль­ным расположением предметов в пространстве и соответственно порядком их восприятия и описания, или поэтическим замыслом автора. И то и другое, отраженное в строении предложений, пре­пятствует их перестановке.

Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползала туда по морщи­нам соседних скал (Лермонтов, «Бэла»).

Предложения, в значительной части представляя собою «од­ночленные высказывания» – в понимании этого термина акад. Щербой 10 , – являются нерасчлененными сообщениями о предмете со всеми его свойствами, рисующими этот предмет или образ и ряду других, составляющих общую картину. Отсюда нередкая ин­версия подлежащего и сказуемого: на первом месте – обстоятельст­венные слова, обрисовывающие фон, затем нерасчлененный образ предмета в его действии, состоянии, что выражается следованием сначала сказуемого, затем подлежащего.

Внизу блестел Донец и отражал в себе солнце, вверху белел меловой скалистый берег и ярко зеленела на нем молодая зелень ду­бов и сосен (Чехов, «Перекати-поле»).

Впереди на фоне ночи по всему горизонту поднимались багро­вые столбы пожаров, и где-то поверх, на черном небе, отражаясь в нем, плясали багровые отсветы (Симонов, «Дни и ночи»).

Лениво дышит полдень мглистый,

Лениво катится река –

И в тверди пламенной и чистой

Лениво тают облака.

(Тютчев, «Полдень».)

Особенно велика в языке художественной литературы роль соединительного сочинения предложений союзом и для выражения временных отношений.

Каждое действие или каждый этап в развитии действия пред­став­лен в сочинении предложением, не потерявшим значения от­дельного сообщения.

Сочетание таких высказываний или рисует явление в опреде­ленный момент его развития, или изображает этапы развития про­цесса в их естественной последовательности и тем самым как бы воспроизводит отдельные моменты развития действия перед гла­зами читателя или слушателя. Этим достигается большая изобрази­тельность, почти наглядность в описании действия, отвечающая за­дачам художественного повествования.

В выражении временных отношений – одновременности или последовательности событий, о которых идет речь в соединяемых предложениях, главную роль играет их общий смысл, их реальное содержание, находящее свое отражение в соотношении времени и видов их сказуемых и в лексическом значении этих сказуемых; для выражения же последовательности событий важнейшую роль иг­рает порядок предложений. Союз и при этом сам по себе не выра­жает ни значения одновременности, ни значения последовательно­сти; он указывает лишь на наличие смысловой связи между соеди­няемыми предложениями, характер же связи определяется смыс­лом, содержанием сочетаемых предложений и главное, вытекаю­щим из него смыслом, значением их соединения. Союз и только как бы соединяет смысл высказываний, а из этого соединения рожда­ется смысл их сочетания.

При этом ни одновременность, ни последовательность явле­ний сами по себе не могут быть основанием для объединения со­общений об этих явлениях. Таким основанием должна быть смы­словая связь происходящих одновременно или последовательно яв­лений.

При одновременности явлений основанием их объединения может быть их общая отнесенность к некоему целому, элементы которого они составляют, что имеет место, например, при описа­нии. В таком случае мы имеем сложное синтаксическое целое, со­стоящее из однородных высказываний и аналогичное по своей структуре только что рассмотренным синтаксическим целым опи­сательного характера.

Сказуемые таких предложений обычно выражены одинако­выми формами времени, наклонения и вида, причем вида, преиму­щественно, несовершенного. Привожу примеры:

Где-то ворковали голуби, и пчелы жужжали, низко переле­тывая по редкой траве (Тургенев, «Первая любовь»).

Ветерок беспокойно содрогался в темных деревьях, и где-то далеко за небосклоном, словно про себя, ворчал гром сердито и глухо (там же).

Пламя в печи все трепещет, все шаркает по кирпичу лопата пекаря, мурлыкает вода в котле, и отблеск огня на стене все так же дрожит, безмолвно смеясь (М. Горький, «Двадцать шесть и одна»).

Основанием объединения сообщений об одновременных явле­ниях может быть и характер их протекания, их совместность, отне­сенность к общему лицу, принадлежность к общему процессу.

Руку само подымает перо,

И сердце вскипает песенным даром.

(Маяковский, «Строго воспреща­ется».)

В таком случае соединяемые союзом и одновременно проте­кающие действия двух предложений могут в смысловом отноше­нии быть не вполне равноправны. Действие второго предложения может дополнять, обрисовывать и как бы сопровождать действие первого предложения.

Например: Карташев спешно, судорожно рассчитывался с извозчиком, и вихри мыслей проносились в его голова (Гарин Н., «Студенты»).

Он (Карташев) говорил, и в памяти его вставало все то, что было и на другой странице, и на третьей, в каком именно углу, и дальше все до конца (там же).

Она (mademoiselle Linon), шла через залу, и букольки и лицо ее сияла (Л. Толстой, «Анна Каренина»).

Знаю, как ты все сделаешь, отвечала Долли: скажешь Мат­вею сделать то, чего нельзя сделать, а сам уедешь, а он все пере­путает, и привычная насмешливая улыбка морщила концы губ Долли, когда она говорила это (там же).

Он (Изумруд) трясся на ходу жирной, широкой, уже потем­невшей от пота грудью и сырыми пахами, откидывал передние ноги, и при каждом шаге у него звучно екала селезенка (Куприн, «Изумруд»).

Осенним холодом расцвечены надежды,

Бредет мой конь, как тихая судьба,

И ловит край махающей одежды

Его чуть мокрая буланая губа.

(Есенин, «Голубень».)

Русалка плыла по реке голубой,

Озаряема полной луной;

И старалась она доплеснуть до луны

Серебристую пену волны.

(Лермонтов, «Русалка».)

Сказуемое второго предложения может являться не новым, самостоятельным действием, а лишь другой стороной проявления, другим аспектом действия первого предложения и тем самым мо­жет служить его характеристикой, развивать и дополнить его.

Милый май мальчик, говорила она (Зинаида), наклонись надо мною, и в голосе ее звучала встревоженная нежность (Тургенев, «Первая любовь»).

Отношения одновременности могут быть выражены и сочета­нием предложений со сказуемыми совершенного вида, если изо­бражаемые ими действия таковы, что действие, выраженное ска­зуемым второго предложения, может полностью проявиться лишь но мере совершения первого. Это имеет место в тех случаях, когда действия протекают так, что результаты их почти совпадают, на­пример: В это мгновенье другая дверь гостиной быстро распахну­лись, и на пороге появилась девушка, которую я видел накануне, в саду (Тургенев, «Первая любовь»), – или тогда, когда второе дейст­вии либо сопровождает первое, либо является лишь одной из сто­рон его проявления. Например:

Солнце раз еще взглянуло

Исподлобья на поля,

И в сияньи потонула

Вся смятенная земля.

(Тютчев, «Неохотно и несмело...»)

При неполной смысловой однородности, равноправности со­общений порядок предложений строго определен и никакой обра­тимости отношений нет.

Между отношениями одновременности и последовательности во времени часто нельзя провести резкой границы (как не сущест­вует ее и в реальном восприятии явлений, следующих одно за дру­гим с определенной степенью скорости).

Быстрая смена действий, переходящая в совпадение их, т.е. в одновременность, находит себе выражение в сочетании предложе­ний со сказуемыми совершенного вида. При этом, поскольку со­вершенный вид глагола обозначает какой-то определенный момент действия, лишенный длительности 11 , их совпадение рисуется как мгновенное следование их одного за другим. Значение одновре­менности может находить себе при этом лексическое выражение в наречиях «тотчас» и т.д.

Направо сверкнула молния, и , точно отразившись в зеркале, она тотчас же сверкнула вдали (Чехов, «Степь»).

С трудом выпрямляя ноги и ссыпая с них снег, он (Никита) поднялся, и тотчас же мучительный холод пронизал все его тело

В слуховое окно над лестницей заглянула рыжебородая жел­тая рожа, судорожно искривилась, исчезла, и тотчас же крышу пронзили кровавые копья пламени (М. Горький, «Мои универси­теты»).

Особенно богатые возможности представляет соединение предложений союзом и для выражения временной последователь­ности явлений.

Поскольку в сочинении каждое из предложений не теряет зна­чения отдельного высказывания и поскольку сказуемые сочетаемых предложений также не теряют своей модальной и временной неза­висимости, т.е. изображают действие так, как непосредственно представляет его говорящий – в его отношении к данной действи­тельности и по отношению к данному моменту речи, а не по отно­шению к какому-то другому действию, – то порядком предложе­ний, как бы непосредственно отражающих явления действительно­сти, выражается и порядок самих явлений. Поскольку глаголы, кроме того, обладают категорией вида, рисующей характер, способ протекания действия, то сочетанием сказуемых разного вида, вре­мени и наклонения могут быть изображены и последовательность действии, и способ и характер их протекания, т.е. может быть изо­бражен процесс действия во всем разнообразии и богатстве его проявления.

Язык художественной литературы широко пользуется воз­можностями, представляемыми сочинением предложений, для изо­бражения самого процесса действия. Значительная часть предложе­ний с союзом и служит в языке литературы, особенно в его повест­вовательных жанрах, для выражения отношений временной после­довательности.

Можно наметить в самой общей схеме возможные варианты сочетаний форм времени и вида с их основными функциями в от­ношении выражения временной последовательности.

Сочетание предложений с одинаковыми или разными фор­мами глаголов совершенного вида.

Основная функция этого сочетания – выражение последова­тельности сменяющих друг друга действий: Мы простились еще раз, и лошади поскакали (Пушкин, «Выстрел»), или мгновенное следование одного действия за другим вплоть до совпадения двух моментов действия, одновременность их результатов (примеры смотри выше).

Сочетание двух предложений, имеющих: первое – формы не­совершенного вида, второе – формы совершенного вида сказуе­мых. Основная функция – изображение того, как на фойе длитель­ного действия возникает более короткое: Ветер не уменьшался, и пошел снежок (Л. Толстой, «Хозяин и работник»).

Сочетание двух предложений, у которых в первом – формы совершенного вида, во втором – формы несовершенного вида ска­зуемых.

При аористическом значении форм совершенного вида имеем изображение того, как по окончании одного короткого действия возникает или продолжается действие длительное. Давно прекра­тились аплодисменты, а теперь все смотрели на него (Карташева) (Гарин Н., «Студенты»).

При перфективном значении форм совершенного вида имеем изображение того, как на фоне сохраняющихся результатов дейст­вий предшествующих сказуемых возникают или продолжаются длительные действия; формы перфективного прошедшего и формы настоящего и прошедшего несовершенного вида могут, сочетаясь, выражать одновременность действий.

А между тем заря разгорается, вот уже золотые полосы протянулись по небу, в оврагах клубятся пары; жаворонки звонко поют, предрассветный ветер подул, – и тихо всплывает багровое солнце (Тургенев, «Лес и степь»).

4. Сочетание предложений с формами несовершенного вида.

Основные функции: а) выражение одновременности явлений (примеры выше); б) выражение чередования, т.е. повторяемости действий в данной последовательности: Снаряды вздымали столбы земли у самого дома, иные из них с грохотом попадали в стены, и тогда весь дом содрогался, словно его качало большой волной (Си­монов, «Дни и ночи»); в) выражение последовательности – при употреблении настоящего времени в описании прошедших явлений – для живости рассказа (настоящее историческое): Лес кончился, несколько казаков выезжают из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагез (Лермонтов, «Бэла»).

Приведенная схема является самой общей. В зависимости от синтаксико-грамматического значения формы времени в данном контексте от лексического значения глагола, от общего смысла предложения, сочетания предложений могут формами своих ска­зуемых выражать самые разнообразные оттенки временной после­довательности, могут изображать течение процесса во всем кон­кретном разнообразии его проявления.

Временная последовательность может быть выражена сочета­нием предложений с неглагольными сказуемыми или сочетанием предложений с отсутствующими в порядке поэтического эллипса глагольными формами сказуемых.

Прыжок, другой, третий, и наконец лошадь выбралась из суг­роба и остановилась (Л. Толстой, «Хозяин и работник»).

Стук земли о крышку гроба, заглушенные рыдания матери, и на ровенском кладбище вырос новый холмик под стеной скромной деревянной церкви (Короленко, «История моего современника»).

Верхом помчался на завалы

Кто не успел спрыгнуть с коня...

Ура! – и смолкло. – Вон кинжалы,

В приклады! – и пошла резня.

(Лермонтов, «Я к вам пишу».)

Товарищи,

не останавливаться!

Чего стали?

В броневики

и на почтамт!

Нам не страшно

усилье ничье,

Мчим вперед

паровозом труда, –

И вдруг

стопудовая весть –

с Ильичем

Удар.

(Маяковский, «Владимир Ильич Ленин».)

Характерно, что Маяковский, указывающий своей ступенча­той строкой интонационно-смысловое членение текста, поместил оба показателя внезапного перехода к новому моменту в развитии действия и одной строке, сделав из них одну синтагму.

Для сложно-сочиненных предложений, связанных отноше­ниями временной последовательности, характерна замкнутая кон­струкция из нескольких бессоюзных предложений и последнего предложения, заключающего все синтаксическое целое и в смысло­вом и в ритмико-интонационном отношении, соединенного с пре­дыдущими «замыкающим» союзом и . Союз и служит показателем перехода к последнему, завершающему этапу в развитии действия-процесса.

В 12-м часу голоса стала стихать, пропел петух, из-за лип стала выходить полная луна, поднялся светлый, белый туман, роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина (Л. Толстой, «Война и мир»).

Со времени моей женитьбы 29 января 1839 г. и проживания на Аппер-Гауэр-стрит до нашего отъезда из Лондона и переселения в Даун 14 сентября 1842 г. - Все вы прекрасно знаете свою мать, знаете, какой доброй матерью она всегда была для всех вас. Она - мое величайшее счастье, и я могу сказать, что за всю мою жизнь я ни разу не слыхал от нее ни единого слова, о котором я мог бы сказать, что предпочел бы, чтобы оно вовсе не было произнесено. Ее отзывчивая доброта ко мне была всегда неизменной, и она с величайшим терпением переносила мои вечные жалобы на недомогания и неудобства. Уверен, что она никогда не упускала возможности сделать доброе дело для кого-нибудь из тех, кто ее окружал. Меня изумляет то исключительное счастье, что она, человек, стоящий по всем своим нравственным качествам неизмеримо выше меня, согласилась стать моей женой. Она была моим мудрым советником и светлым утешителем всю мою жизнь, которая без нее была бы на протяжении очень большого периода времени жалкой и несчастной из-за болезни. Она снискала любовь и восхищение всех, кто находился вблизи нее.
(Mem.: У меня сохранилось ее прекрасное письмо ко мне, написанное вскоре после нашей свадьбы.) .

Эмма Дарвин (Веджвуд), жена Ч. Дарвина.
Акварель 1839 г. работы Дж. Ричмонда

В отношении своей семьи я был действительно в высшей степени счастлив, и должен сказать вам, мои дети, что никто из вас никогда не доставлял мне никакого беспокойства, если не считать ваших заболеваний. Полагаю, что не много существует отцов, у которых есть пять сыновей и которые могут с полной правдивостью сделать подобное заявление. Когда вы были совсем маленькими, мне доставляло наслаждение играть с вами, и я с тоской думаю, что эти дни никогда уже не вернутся. С самого раннего детства и до нынешнего дня, когда вы стали взрослыми, все вы, мои сыновья и дочери, были в высшей степени милыми, симпатичными и любящими нас [родителей] и друг друга. Когда все вы или большинство вас собирается дома (что, благодарение небесам, случается довольно часто), то на мой вкус никакое другое общество не может быть для меня более приятным, да я и не жажду никакого другого общества. Мы испытали лишь единственное безмерно тяжелое горе, когда в Молверне 24 апреля 1851 г. умерла Энни, которой только что исполнилось десять лет. Это была в высшей степени ласковая и любящая девочка, и я уверен, что она стала бы очаровательной женщиной. Но я не буду говорить здесь об ее характере, так как сейчас же после ее смерти я написал о ней коротенький очерк . Слезы все еще иногда застилают мне глаза, когда я вспоминаю о милых чертах ее характера.

Дом в Лондоне на Гауэр-стрит, где Ч.Дарвин жил в 1839-1842 гг.
Весной 1941 г. был разрушен фашистской авиабомбой и ныне не существует

За три года и восемь месяцев нашей жизни в Лондоне я выполнил меньше научной работы, чем за любой другой такой же промежуток времени в моей жизни, хотя работал с максимальным для моих сил усердием. Причиной этого были часто повторявшиеся недомогания и одно длительное и серьезное заболевание. Когда я бывал в состоянии что-либо делать, то большую часть времени я посвящал работе над “Коралловыми рифами”, которую начал еще до женитьбы и последний корректурный лист которой был подписан мною 6 мая 1842 г. Книга эта, хотя она и невелика по объему, стоила мне двенадцати месяцев напряженного труда, так как мне пришлось прочитать все работы об островах Тихого океана и справляться с множеством морских карт. Люди науки были высокого мнения об этой книге, и мне кажется, что теория, изложенная в ней, теперь вполне упрочилась.

Ни один другой мой труд не был начат в таком чисто дедуктивном плане, как этот, ибо вся теория была придумана мною, когда я находился на западном берегу Южной Америки, до того, как я увидел хотя бы один настоящий коралловый риф. Мне оставалось поэтому лишь проверить и развить свои взгляды путем тщательного исследования живых [коралловых] рифов . Правда, нужно заметить, что в течение двух предшествующих лет я имел возможность непрерывно наблюдать то действие, которое оказывали на берега Южной Америки перемежающееся поднятие суши совместно с процессами денудации и образования осадочных отложений. Это с необходимостью привело меня к длительным размышлениям о результатах процесса опускания [суши], и было уже нетрудно мысленно заместить непрерывное образование осадочных отложений ростом кораллов, направленным вверх. Сделать это - и значило построить мою теорию образования барьерных рифов и атоллов.

За время моей жизни в Лондоне я, помимо работы над “Коралловыми рифами”, прочитал в Геологическом обществе доклады об “Эрратических валунах в Южной Америке”, о “Землетрясениях” и об “Образовании почвенного слоя в результате деятельности дождевых червей” . Я продолжал также руководить изданием “Зоологических результатов путешествия на «Бигле»". Кроме того, я не прекращал все время собирать факты, имеющие отношение к [проблеме] происхождения видов; этим мне удавалось подчас заниматься в такие моменты, когда из-за болезни я не мог делать ничего другого.

Летом 1842 г. я чувствовал себя крепче, чем за все последнее время, и совершил небольшую поездку в Северный Уэльс с целью произвести наблюдения над [следами] действия древних ледников, заполнявших некогда все более обширные долины. Краткий отчет о том, что мне удалось увидеть, я опубликовал в “Philosophical Magazine” . Экскурсия эта оказалась для меня очень интересной, но и последней: в последний раз в моей жизни у меня хватило достаточно сил, чтобы карабкаться по горам и подолгу ходить пешком, что необходимо при геологической работе.

В течение первого времени нашей жизни в Лондоне здоровье мое было еще достаточно крепким, так что я мог бывать в обществе, и мне пришлось увидеть немало ученых и других более или менее выдающихся людей. Приведу мои впечатления о некоторых из них, хотя я могу мало сообщить такого, что заслуживало бы упоминания .

И до моей женитьбы и после нее мне приходилось больше, чем с кем-либо другим, встречаться с Ляйеллем. Его ум отличался, как мне казалось, ясностью, осторожностью, трезвостью суждения и высокой степенью оригинальности. Когда я обращался к нему с каким-нибудь замечанием по геологии, он не мог успокоиться до тех пор, пока весь вопрос не становился для него ясным, и часто он делал проблему и для меня более ясной, чем это было до тех пор. Обычно он выдвигал все возможные возражения против моего предположения и даже после того, как все они, казалось, были исчерпаны, он все еще продолжал сомневаться. Другой характерной чертой его было горячее сочувствие к работам других ученых.

Чарлз Ляйелл (Ch. Lyell)

По возвращении из путешествия на “Бигле” я ознакомил его с моими идеями относительно коралловых рифов; взгляды наши по этому вопросу различались, и меня чрезвычайно поразил и поощрил тот живой интерес, который был им проявлен [к моей теории]. В подобных случаях, будучи погружен в размышления, он принимал чрезвычайно странные позы, часто клал голову на спинку стула, в то же самое время вставая со стула. Науку он любил страстно и испытывал самый горячий интерес к будущему прогрессу человечества. Он отличался больший добротой; в своих религиозных взглядах или, вернее, в своем неверии он проявлял полное свободомыслие, но он был убежденным теистом. В высшей степени замечательной была его честность. Он проявил это, став уже на старости лет сторонником эволюционной теории, несмотря на то, что до этого снискал себе громкую известность как противник взглядов Ламарка. Он напомнил мне [по этому поводу], как, обсуждая с ним за много лет до того оппозицию его новым воззрениям со стороны геологов старой школы, я сказал ему: “Как хорошо было бы, если бы все ученые умирали в шестидесятилетнем возрасте, потому что, перешагнув за этот возраст, они обязательно начинают оказывать сопротивление каждому новому учению”. Но теперь - выразил он надежду - ему будет позволено жить и дольше.

Он обладал сильно выраженным чувством юмора и часто рассказывал забавные анекдоты. Он очень любил общество, особенно - общество выдающихся людей и лиц высокого положения, и это чрезмерно большое преклонение перед положением, которое человек занимает в свете, казалось мне его главным недостатком. Он любил вполне серьезно обсуждать с леди Ляйелл вопрос о том, принять или нет то или иное приглашение на обед. Но так как он не хотел обедать вне дома более трех раз в неделю, чтобы не терять времени, тщательное взвешивание сделанных ому приглашений было вполне понятно. Он надеялся, что в качестве большого вознаграждения в будущем, с годами, он сможет чаще бывать на званых вечерах, но эти благие времена так и не наступили, ибо силы его сдали.

Геологическая наука бесконечно обязана Ляйеллю, больше, я думаю, чем кому-либо другому на свете. Когда я отправлялся в путешествие на “Бигле”, проницательный Генсло, который, как и все другие геологи, верил в то время в последовательные катастрофы, посоветовал мне достать и изучить впервые появившийся тогда первый том “Основных начал [геологии]”, но ни в коем случае не принимать отстаиваемых там воззрений. До какой степени по-иному высказался бы об “Основных началах” любой ученый в настоящее время! С удовольствием вспоминаю, что первое же место, где я занялся геологическими исследованиями, а именно - Сант-Яго в архипелаге Зеленого мыса, убедило меня в бесконечном превосходстве воззрений Ляйелля над взглядами, которые отстаивались в любом другом известном мне труде [по геологии]. Мощное воздействие, оказанное [на развитие геологии] трудами Ляйелля, можно было уже в то время отчетливо видеть в том различии, которое представляли успехи [геологической] науки во Франции и в Англии.

Полное забвение в настоящее время диких гипотез Эли де-Бомона , вроде его “кратеров поднятия” и “линий поднятия” (а мне еще пришлось слышать, как последнюю гипотезу Седжвик превозносил до небес в Геологическом обществе), является в значительной степени заслугой Ляйелля.

Я был более или менее хорошо знаком со всеми выдающимися геологами в ту эпоху, когда геология совершала свое триумфальное шествие. Почти все они правились мне, за исключением Бекленда , который, хотя и отличался веселостью и добродушием, казался мне вульгарным и даже грубым человеком. Его стимулом была скорее страсть к славе, которая по временам заставляла его действовать подобно шуту, нежели любовь к науке. В своем стремлении к славе он не был, однако, эгоистом: когда Ляйелл, будучи еще молодым человеком, посоветовался с ним относительно того, представлять ли ему в Геологическое общество слабенькую статью, присланную ему каким-то иностранцем, Бекленд ответил ему: “Лучше представьте, потому что в заголовке будет указано «Сообщено Чарлзом Ляйеллем», и таким образом ваше имя станет известным публике”.

Часто встречался я с Робертом Броуном - этим “facile princeps Botanicorum” , как его назвал Гумбольдт; до того, как я женился, я посещал его по утрам почти каждое воскресенье, подолгу просиживая с ним. Самой замечательной чертой его казалась мне детальность его наблюдений и их абсолютная точность. Он никогда не обсуждал со мною каких-либо обширных (философских) научных биологических вопросов. Знания его были исключительно обширны, но многое умерло вместе с ним из-за его крайней боязни в чем-либо ошибиться. Без всякой скрытности он выкладывал мне свои сведения, но к некоторым вещам относился удивительно ревниво. Еще до путешествия на “Бигле” я был у него раза два или три, и однажды он предложил мне посмотреть в микроскоп и описать то, что я увижу. Я сделал это, и теперь я думаю, что это было поразительное явление движения протоплазмы в какой-то растительной клетке. Но тогда я спросил его, что ж это такое я видел, и он ответил мне (а ведь я был тогда всего лишь мальчиком и мне предстояло покинуть вскоре Англию на пять лет): “Это мой маленький секрет!” Полагаю, что он боялся, как бы я не украл у него его открытие.

Роберт Броун

Гукер говорил мне, что Броун был отчаянным скрягой - и сам знал, что он скряга, - в отношении своих гербарных растений: он отказался одолжить Гукеру свои экземпляры, когда тот описывал растения Огненной Земли, хотя отлично знал, что сам он никогда не займется обработкой своей коллекции [растений] этой страны. С другой стороны, он был способен на самые великодушные поступки. В старости, когда здоровье его было сильно расшатано и он совершенно не переносил никакого напряжения сил, он (как рассказывал мне Гукер) ежедневно навещал жившего довольно далеко от него своего старого слугу, которого он поддерживал, и читал ему вслух. Этого достаточно, чтобы примириться с любой степенью научной скаредности и подозрительности. Он был склонен подсмеиваться над людьми, которые пишут о вещах, не вполне попятных им; помню, что, когда я расхваливал ему “Историю индуктивных наук” Юэлла , он заметил: “Да! Думаю, что он прочитал предисловия к очень многим книгам”.

В то время, когда я жил в Лондоне, я часто встречался с Оуэном и очень им восхищался, но я никогда не способен был раскусить его и так и не мог установить с ним близких отношений. После выхода в свет “Происхождения видов” он стал моим злейшим врагом, но не из-за какой-нибудь ссоры между нами, а насколько я могу судить - из зависти к успеху “Происхождения”. Бедный дорогой Фоконер , - этот очаровательнейший человек, - был очень плохого мнения об Оуэне: он был убежден, что Оуэн не только честолюбив, крайне завистлив и высокомерен, но и неправдив и недобросовестен. В способности ненавидеть Оуэн был безусловно непревзойден. Когда в былые времена я пытался защищать Оуэна, Фоконер не раз говорил: “Когда-нибудь вы разгадаете его!” И так оно и случилось.

Дж. Д. Гукер (J.D. Hooker)

В период несколько более поздний я очень сблизился с Гукером , который оставался одним из моих лучших друзей в продолжение всей жизни. Он восхитительный товарищ и в высшей степени добросердечен. Можно сразу же видеть, что он благороден до мозга костей. Он обладает очень острым умом и большой способностью к обобщению. Он самый неутомимый работник, какого мне когда-либо приходилось видеть: он способен весь день просидеть за микроскопом, не переставая работать, а вечером быть столь же свежим и приятным, как всегда. Он во всех отношениях чрезвычайно впечатлителен, а иногда бывает вспыльчивым, но облака почти немедленно рассеиваются. Однажды он прислал мне крайне сердитое письмо, и гнев его был вызван причиной, которая постороннему человеку должна показаться до нелепого незначительной: дело в том, что одно время я поддерживал глупую идею, согласно которой наши каменноугольные растения обитали в море в мелководной зоне. Его негодование было тем большим, что он не мог допустить, чтобы он когда-либо в состоянии был бы заподозрить, что мангровы (и немногие другие морские растения, названные мною) были обитателями моря, если бы они были известны нам в одном только ископаемом состоянии. В другой раз он пришел почти в такое же негодование из-за того, что я с презрением отвергнул представление, по-которому между Австралией и Южной Америкой некогда простирался материк. Вряд ли я знал человека более привлекательного, чем Гукер.

Несколько позже я сблизился с Гёксли . Он обладает умом столь же быстрым, как вспышка молнии, и столь же острым, как бритва. Он лучший собеседник, какого я когда-либо знал. Он никогда ничего не пишет, никогда ничего не говорит плоско. Судя по его разговору, никто не заподозрил бы, что он умеет расправляться со своими противниками в столь резкой форме, как он способен делать и действительно делает это. Он - мой самый сердечный друг и всегда готов взять на себя любые хлопоты для меня. Он - главный в Англии поборник принципа постепенной эволюции органических существ. Как ни блестяща работа, которую он осуществил в зоологии, он сделал бы гораздо больше, если бы не должен был так широко расточать свое время на официальную и литературную деятельность и на усилия по улучшению преподавания в нашей стране. Думаю, он позволит мне напомнить ему об одном случае: много лет назад мне доставляло сожаление то обстоятельство, что Гёксли нападает на столь многих ученых, хотя я считал, что в каждом отдельном случае он был прав, - и именно это я сказал ему; он с негодованием отрицал это обвинение, и я ответил, что очень рад слышать, что я ошибся.

Томас Гексли (Th. Huxley)

Могу упомянуть здесь еще о нескольких выдающихся людях, с которыми я изредка встречался, но о них я могу сказать мало такого, что заслуживало бы упоминания. Я испытывал чувство глубокого уважения к сэру Дж. Гершелю , и мне доставило большое удовольствие отобедать у него в его прелестном доме на Мысе Доброй Надежды, а впоследствии и в его лондонском доме. Встречался я с ним также и в нескольких других случаях. Он никогда не говорил много, но каждое произнесенное им слово заслуживало того, чтобы быть выслушанным. Он был очень застенчив и часто выражение лица у него было страдальческим. Леди Каролина Бен, у которой я обедал на Мысе Доброй Надежды, очень восхищалась Гершелем, но говорила, что он всегда входит в комнату с таким видом, будто он знает, что у него руки не вымыты, и при этом он знает также, что жене его известно, будто они действительно грязные.

Однажды на завтраке у сэра Р. Мурчисона я встретился с прославленным Гумбольдтом , который оказал мне честь, выразив желание повидаться со мной. Великий человек немного разочаровал меня, но мои ожидания были, вероятно, слишком преувеличены. У меня не сохранилось никаких отчетливых воспоминаний о нашей беседе, за исключением того, что Гумбольдт был очень весел и много говорил.

Чарльз Баббедж (Сh. Babbage)

Герберт Спенсер казался мне очень интересным как собеседник, но он не особенно нравился мне, и я чувствовал, что мы с ним никогда не могли бы легко сблизиться. Думаю, что он был в высшей степени эгоцентричен. Прочитав какую-либо из его книг, я обычно испытывал восторженное восхищение перед его необыкновенными талантами, часто пытаясь вообразить себе, будет ли он в отдаленном будущем поставлен в один ряд с такими великими людьми, как Декарт, Лейбниц и другие, относительно которых, впрочем, я очень мало осведомлен.

И тем не менее, у меня нет такого чувства, что я извлек из сочинений Спенсера какую-либо пользу для моих собственных трудов. Его дедуктивный метод трактовки любого вопроса совершенно противоположен строю моего ума. Его умозаключения никогда не убеждали меня, и, прочитав какое-либо из его рассуждений, я все снова и снова говорил самому себе: “Да ведь это было бы превосходным объектом на десяток лет работы”. Должен сказать, что его фундаментальные обобщения (которые некоторыми лицами сравнивались по их значению с законами Ньютона!), быть может, и представляют большую ценность с философской точки зрения, но по своему характеру не кажутся мне имеющими сколько-нибудь строго научное значение. Характер их таков, что они напоминают скорее [простые] определения, нежели [формулировки] законов природы. Они не могут оказать никакой помощи в предсказании того, что должно произойти в том или ином частном случае. Как бы то ни было, мне они не принесли никакой пользы.

Этот мой рассказ о Спенсере приводит мне на память Бокля , которого я однажды встретил у Генсли Веджвуда . Я был очень рад узнать от него об его системе собирания фактов. Он рассказал мне, что покупает все книги, которые намерен прочитать, и составляет к каждой полный указатель фактов, которые, как ему кажется, могут оказаться полезными для него, и что он всегда может вспомнить, в какой книге он прочитал то или другое, ибо память у него замечательная. Я спросил его, как он может заранее судить о том, какие факты ему могут понадобиться в будущем, и он ответил на это, что сам не знает, но что им руководит какой-то инстинкт. Благодаря этой привычке составлять указатели он и оказался в состоянии привести поразительное количество ссылок по самым различным вопросам, которое мы находим в его “Истории цивилизации [в Англии]”. Книга эта казалась мне очень интересной, и я прочитал ее дважды, но я сомневаюсь в том, что обобщения Бокля чего-нибудь стоят. Г. Спенсер говорил мне, что он никогда не прочитал ни одной строки его! Бокль был мастер поговорить, и я слушал его, почти ни слова не произнеся сам, да я и не мог бы сделать этого, потому что пауз в его речи не было. Когда Эффи начала петь, я вскочил и сказал, что должен ее послушать. Это, я думаю, обидело его, ибо после того как я отошел, он повернулся к одному своему приятелю и сказал (брат мой случайно услыхал его слова): “Ну, книги мистера Дарвина куда лучше, чем его разговор!” В действительности же он хотел сказать, что я недостаточно оценил его беседу.

Встретился я однажды и с Маколеем в доме лорда Станхопа (историка) , и так как на обеде, кроме нас, присутствовал только еще один гость, то я имел превосходный случай послушать беседу Маколея, и надо сказать, что он был очень приятный человек. Говорил он отнюдь не много, да и нельзя сказать о человеке, что он слишком много говорит, раз он предоставляет возможность другим направлять беседу по любому руслу, а Маколей именно так и поступал.

Как-то лорд Станхоп сообщил мне одну любопытную деталь, свидетельствующую о точности и богатстве памяти Маколея: в доме лорда Станхопа часто собиралось много историков; обсуждая разные вопросы, они иногда расходились во мнениях с Маколеем, и если в первое время они часто наводили справки в какой-нибудь книге, чтобы выяснить, кто из них был прав, то впоследствии, как заметил лорд Станхоп, ни один историк уже не доставлял себе этого труда, и то, что сказал Маколей, считалось окончательным.

В другой раз я познакомился в доме лорда Станхопа с одной из посещавших его групп историков и литераторов и среди них с Мотли и Гротом . После завтрака я почти целый час прогуливался с Гротом по Чивнинг-Парку: я был очень заинтересован беседой с ним и очарован его простотой и отсутствием какой бы то ни было претенциозности в его манерах.

Во время завтрака в доме лорда Станхопа в Лондоне я познакомился с рядом других видных людей. Когда завтрак подходил к концу, вошел Монктон Милнc (ныне лорд Хоутон) и, поглядев на всех вокруг, воскликнул (оправдывая данное ему Сиднеем Смитом прозвище “Вечерний холодок”): “Должен заявить, что все вы крайне несвоевременны”.

В былые годы мне случалось обедать со старым графом Станхопом - отцом историка. Я слыхал, что его отец, хорошо известный в эпоху Французской революции своими демократическими убеждениями, обучил своего сына ремеслу кузнеца, ибо, как он заявлял, каждый человек должен владеть каким-нибудь ремеслом. Старый граф, с которым я был знаком, был странный человек, но на основании того немногого, что я сам мог видеть, он очень нравился мне. Он отличался искренностью, веселым нравом и был приятен в обращении. У него были резкие черты лица и коричневого цвета кожа, и, сколько я его ни видел, одет он всегда во все коричневое. По-видимому, он верил во все то, что другим казалось совершенно невероятным. Однажды он сказал мне: “Почему вы не бросите все эти ваши геологические и зоологические пустяки и не займетесь оккультными науками?”. Историк (именовавшийся тогда лордом Мэхоном) был, по-видимому, смущен такого рода обращением ко мне, но его очаровательную жену оно сильно насмешило.

Последний, о ком мне хочется упомянуть, это - Карлейль . И встречался с ним несколько раз в доме моего брата, а раза два или три он бывал и у меня. Говорил он очень красочно и интересно, так же как и писал, но иногда - слишком долго об одном и том же. Помню один забавный обед у моего брата, на котором в числе немногих других гостей были Баббедж и Ляйелл, оба любившие поговорить. Но Карлейль заставил молчать обоих, разглагольствуя в продолжение всего обеда о преимуществах молчания. После обеда Баббедж с самым мрачным видом поблагодарил Карлейля за его крайне интересную лекцию о молчании.

Томас Карлейль (Th. Carlyle)

Не было почти ни одного человека, над которым Карлейль но издевался бы. Однажды, находясь у меня, он назвал “Историю” Грота “вонючим болотом, в котором нет ничего одухотворенного”. Пока не появились его “Воспоминания”, мне все казалось, что издевки его - отчасти, по крайней мере, - не более, чем шутки, но теперь я склонен сильно гомневаться в этом. У него было выражение лица подавленного, почти совсем павшего духом, но доброжелательного человека, и хорошо известно, как он умел от души смеяться. Думаю, что доброжелательность его была неподдельной, хотя ее портила немалая примесь зависти. Не подлежит никакому сомнению его необычайная способность живописать события и людей, причем, как мне кажется, делал он это гораздо более ярко, чем Маколей. Иной вопрос, соответствуют ли истине созданные им образы.

Он был всемогущ, когда хотел запечатлеть в человеческих умах некоторые великие истины морали. И вместе с тем, его взгляды на раб ство были возмутительны. В его глазах, сила была правом. Ум его казался мне очень узким, если даже не принимать во внимание естествознание, все отрасли которого он презирал. Меня удивляет, что Кингсли мог говорить о нем как о человеке, который был вполне способен содействовать развитию науки. Презрительный смех вызвало у него утверждение, что математик, и притом такой, как Юэлл, может судить, - а я утверждал, что может, - о воззрениях Гете на [природу] света . Ему казалось страшно смешным, что можно всерьез интересоваться тем, двигался ли ледник несколько быстрее или несколько медленнее, и двигался ли он вообще. Насколько я могу судить, никогда не встречал я человека, который по складу своего ума был бы в такой степени неспособен к научному исследованию.

Живя в Лондоне, я по возможности регулярно посещал заседания нескольких ученых обществ и исполнял обязанности секретаря Геологического общества. Но и посещения ученых обществ, и обычная светская жизнь так плохо отражались на моем здоровье, что мы [я и жена] решили поселиться в деревне, так как оба мы предпочитали деревенскую жизнь, и в этом решении нам никогда не пришлось раскаиваться.

Чарлз Дарвин. 1845 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

129. Эти слова Ч.Дарвина обращены к его детям.

130. Фраза, заключенная в скобки, добавлена Ч. Дарвином карандашом. - Mem. - Memento , т.е. "помни" или "запомни". - Письмо Эммы Дарвин, о котором говорит здесь Ч.Дарвин, опубликовано в двухтомнике переписки Эммы Дарвин (Е. D., т. II, стр. 173-174). В конце письма рукою Ч.Дарвина сделана следующая надпись: "Когда меня уже не будет в живых, знай, что я много раз целовал это письмо и плакал над ним" (Н. Барло, 1958, стр. 237). Там же (стр. 174-175) приводится также второе письмо Эммы Дарвин к Ч.Дарвину (написанное, по-видимому, в 1861г.), в котором она, как и в первом письме, выражая глубокое уважение к научным исследованиям и убеждениям Ч.Дарвина, высказывает непоколебимость в своих религиозных чувствах. И на этом письме рукою Дарвина написано: "Бог да хранит тебя. Ч.Д. 1861 ". Дочь Ч.Дарвина Генриетта Личфилд говорит в своих пояснениях к этим письмам, что в молодости мать была крайне религиозной женщиной и что в первые годы замужества ей причиняло глубокое огорчение сознание того, что Ч.Дарвин не разделяет ее религиозных чувств. С годами, правда (добавляет Генриетта), ее религиозные чувства ослабели. Мы видели, однако, выше (примечание 126), что она и в старости возражала против публикации наиболее откровенных высказываний Ч.Дарвина о религии.

131. См. этот том, стр. 160.

132. Смысл фразы, очевидно, заключается в том, что Дарвин считал необходимым убедиться путем непосредственного исследования, действительно ли живые кораллы могут жить лишь на небольших глубинах и компенсировать своим ростом вверх оседание морского дна, на котором покоится возведенный кораллами риф. Как известно, предположение Дарвина оказалось совершенно правильным: он показал, что главные виды рифообразующих кораллов не могут жить глубже 20-30 фатомов (36-54 метров) под уровнем моря, а наиболее глубокий предел их процветания составляет всего лишь около 15 фатомов (27 метров) и что по мере оседания морского дна кораллы в зоне ниже указанных пределов отмирают, а живые кораллы достраивают риф вновь до уровня моря. См. подробнее: "Путешествие натуралиста", глава XX, и "Строение и распределение коралловых рифов" (наст. издание, т. 2, стр. 285-448).

133. Эти три доклада Ч.Дарвина были сделаны в Геологическом обществе (соответственно) 14 апреля 1841г., 7 марта 1838г. и 1 ноября 1837г. и напечатаны в "Трудах" общества T.V, 1840 и в его "Протоколах", т. III,1842, т. II,1838.

134. Работа о ледниках Кернарвоншира была опубликована в XXI томе этого издания в 1842г.

135. Текст отсюда и до конца этого раздела (т.е. до раздела "Жизнь в Дауне") представляет собой позднейшую вставку (см. след. примечание).

136. В дальнейшей части этого раздела "Воспоминаний" читатель заметит в нескольких случаях небольшие повторения, которые объясняются тем, что воспоминания о Ляйелле, Броуне и других лицах были расширены, а частью дополнительно написаны Ч.Дарвином в апреле 1881г.

137. Эли де-Бомон (Elie de Beaumont), 1798-1874, видный французский геолог, принадлежавший к школе катастрофистов. Вместе с Леопольдом фон-Бухом защищал теорию "кратеров поднятия", согласно которой горные породы, расположенные вокруг вулканов, были приподняты действием подземных сил: под действием этих сил происходит как бы вздутие почвы, которое иногда лопается, и таким путем образуются кольцевые горы, "кратеры поднятия", в центре которых постепенно возникает конус с кратером вулкана. Ошибочность этой теории видна из того, что кольцевые горы образованы, как правило, продуктами извержения вулкана, между тем как осадочные горные породы никогда не встречаются в них, хотя, казалось бы, что и они должны были подвергнуться действию "сил поднятия". Тем же "силам поднятия" Бух и Бомон приписывали "линии поднятия", т.е. горные цепи, которые образовались, по их мнению, в результате сплющивания земной коры вдоль определенных линий разлома.

138. Уильям Бакленд, или Бёкленд (W. Buckland), 1784-1856, английский геолог, профессор Оксфордского университета, учитель Ляйелля. Священник, декан Вестминстера, Бёкленд придерживался и в науке самых реакционных, креационистских воззрений. Им был написан в серии бриджуотерских трактатов (см. примечание 91 к "Записной книжке 1837г.", выше, стр. 393) трактат на тему "Геология и минералогия с точки зрения натуральной теологии" (1836).

139. Родерик Импи Мурчисон (R. I. Murchison), 1792-1871, видный английский геолог, представитель реакционной школы катастрофистов, противник Ляйелля и Дарвина. Мурчисону принадлежит заслуга выделения основных подразделений палеозоя: силурийской (1835), девонской (1839, совместно с А. Седжвиком) и пермской (1841) систем. Последняя выделена им в результате геологического исследования России, которое он осуществил во время своего путешествия по России в 1840-1841гг. Совместно с русскими геологами Мурчисон создал обобщающий труд по геологии Европейской России и Урала. Этим и объясняется приводимая Дарвином, по рассказу Мурчисона, реплика Николая I.

140. Альберт, принц Саксен-Кобургский, муж королевы Виктории английской.

141. См. выше примечание 110.

142. См. выше примечание 82.

143. Ричард Оуэн (R. Owen), англ. зоолог и палеонтолог, 1804-1892. В ранние годы Оуэн сотрудничал с Дарвином - им в "Зоологических результатах путешествия на “Бигле”" (под ред. Ч.Дарвина) были описаны найденные Дарвином в Южной Америке скелеты ископаемых позвоночных. Впоследствии, однако, Оуэн, креационист и катастрофист ("английский Кювье"), выражал претензии на то, что построенная им крайне путаная и противоречивая теория происхождения видов предвосхищала эволюционное учение Дарпина. См. "Исторический очерк" Дарвина к "Происхождению видов" (наст. издание, т. 3, стр. 265).

144. Хыо Фоконер (Hugh Falkoner), 1809-1865, англ. палеонтолог и ботаник, долго работал в Индии, известен своими исследованиями миоценовой (третичной) фауны млекопитающих из Сиваликских холмов в Индии (совместно с Р.Т.Coutley; Fauna antiqua Sivalensis, 1846) и фауны млекопитающих доледникового времени из пещер Девоншира. Близкий друг Дарвина, Фоконер принимал эволюционное учение Дарвина лишь с оговорками.

145. Джозеф Долтон Гукер (Joseph Dalton Hooker), 1817-1911, крупнейший англ. ботаник (систематик растений) времен Дарвина, директор Ботанического сада в Кью. Ближайший друг Дарвина, Гукер впервые познакомился с ним в 1839г., но сближение их началось в 1843г. по возвращении Гукера из его путешествия в Антарктику. Гукер был неизменным советником Дарвина по всем вопросам ботаники, первый принял полностью эволюционное учение Дарвина и, вместе с Ляйеллем представил в 1858г. в Линнеевское общество работы Дарвина и Уоллеса, засвидетельствовав приоритет Дарвина в провозглашении учения об естественном отборе. См. L. Huxley , Life and Letters of Sir J. D. Hooker, T. I-II, Лондон, 1918.

146. Томас Генри Гёксли (Thomas Henry Huxley), 1825-1895, выдающийся англ. зоолог, сравнительный анатом и палеонтолог. Ближайший друг Дарвина, Гёксли был крупнейшим в Англии пропагандистом учения Дарвина и активнейшим борцом за него. См L.Huхlеу, Life and Letters of T.H.Huxley, т. I-II, Лондон, 1900; 2-е изд., т. I-III, Лондон, 1903.

147. X.Г. Эренберг (Chr. G. Ehrenberg), 1795-1876, немецкий зоолог и палеонтолог, прославившийся своими исследованиями по современным и ископаемым инфузориям, которых, однако, он ошибочно считал за сложно организованных животных. Дарвин переписывался с Эренбергом и не раз обращался к нему за консультацией по вопросам его специальности (см., например, наст. издание, т. 2, стр.605).

148. Луи Агассиц (J. L. R. Agassiz), 1807-1873, швейцарский зоолог и геолог, с 1846г. работавший в США. Агассиц известен своими исследованиями по ископаемым рыбам и иглокожим, в 1840-х годах он обосновал доказательство существования в истории земли ледникового периода. По своим теоретическим воззрениям Агассиц был катастрофистом и антиэволюционистом, резким противником Дарвина и одним из горячих проповедников "натуральной теологии". См. выше примечание 61.

149. О Гершеле см. выше примечание 88. - Несколько неуклюжая острота леди Белл имела, очевидно, целью подчеркнуть крайнюю степень застенчивости Гершеля, который смущался в обществе так, как если бы у него были грязные руки и это было бы замечено другими.

150. Об Александре Гумбольдте (1769-1859) см.выше примечание 87.

151. Чарлз Баббедж, или Бэббедж (Ch. Babbage), 1792-1871, англ. буржуазный экономист, математик и механик.На данные его известного сочинения "On the Economy of Machinery" (Лондон, 1832) часто ссылается К. Маркс в "Капитале".

152. Герберт Спенсер (Н. Spencer), 1820-1903, англ. буржуазный философ-идеалист, пытавшийся построить систему философии и социологии на основе вульгарного эволюционизма. Позитивист и агностик, Спенсер, считал, что "непознаваемое" является объектом религии, представляет собою некую всемогущую силу и лежит в основе мира явлений. Человеческое общество он сравнивал с организмом и при помощи эволюционного учения и биологических закономерностей доказывал "вечность" и "естественность" капитализма и "невозможность" социализма.

153. Генри Томас Бокль (Н. Т. Buckle), 1821-1862, англ. историк и социолог, рассматривавший исторический процесс с позитивистско-идеалистических позиций. Основным фактором исторического развития человеческого общества Бокль считал географическую среду, которая определяет психический склад народа; материальные условия - производное психического склада. Бокль оправдывал буржуазный строй и его колониальную политику. Лучший из русских переводов "Истории цивилизации в Англии" вышел в издании Павленкова (4-е изд., СПб., 1906).

154. Генсли Веджвуд (Hensleigh Vedgwood), 1803-1891, сын Джосайи Веджвуда из Мэра, брат Эммы Дарвин (жены Ч.Дарвина).

155. Эффи (Катерина-Евфимия), дочь Генсли Веджвуда (см. предыдущее примечание), впоследствии жена лорда Т.Г. Фаррера.

156. Генри Милмен (Н. Milman), англ. историк, декан собора св. Павла в Лондоне. - Сидней Смит (S. Smith), 1771-1845, англ. богослов и писатель, автор ряда богословских, политических и литературных памфлетов, славился как "великий остроумец".

157.Томас Маколей (Т. Macaulay), 1800-1859, англ. историк и политический деятель, виг, проводник колониальной политики полного порабощения Индии. Его блестяще написанная пятитомная "История Англии", восхвалявшая английский политический строй, пользовалась большим успехом среди буржуазии. Маркс писал о Маколее, что он подделал "английскую историю в интересах вигов и буржуазии" ("Капитал", т. 1, стр. 278, 1953).

158. Дарвин упоминает три поколения лордов Станхопов: 1) деда - это Чарлз Станхоп (Ch. Stanhope), 1753-1816, английский изобретатель, отличавшийся, как говорит Дарвин, свободомыслием; 2) его сына, по-видимому, ничем не примечательного, кроме описанных Дарвином чудачеств; 3) внука - это Филипп Генри, виконт Мэхон, 1805-1875, государственный деятель и историк.

159. Джон. Л. Мотли (Т.L. Motley), 1814-1877, известный американский историк и дипломат, в 1869г. был послом в Англии. Наиболее известный его труд "История Нидерландской революции" (русский перевод: 3 тома, СПб., 1865-1867). - Джордж Грот (J.Grote), 1794-1871, английский историк. Широко известна его 12-томная "История Греции" (1846-1856), отличающаяся модернизацией афинских политических учреждений и политической жизни древней Греции. Маркс и Энгельс указывали на извращения истории Греции, характерные для Грота.

160. Р. Монктон Милнc (R. Monckton Milnes), 1809-1885, англ. писатель и политический деятель. Был в близкой дружбе с Теннисоном и Теккереем.

161. Томас Карлейль (Т. Carlyle), 1795-1881, англ. реакционный публицист и историк. Жестокую критику исторических воззрений Карлейля, возвеличивавшего роль "сильной личности", "вождя", "героя" в истории (независимо от направления их деятельности - например, Кромвеля и Дантона, прусского короля Фридриха II и Бисмарка), дали Маркс и Энгельс (см. Сочинения, т. 8, М. - Л., 1930). Одно время Карлейль сблизился с чартистами и даже стал подвергать критике эксплуатацию рабочих капиталистами, но после 1848г. резко отшатнулся вправо, проклинал революцию и призывал к диктатуре буржуазии.

162. Чарлз Кингсли (Ch. Kingsley), 1819-1875, англ. писатель-романист, богослов, натуралист-любитель, занимавшийся разведением сельскохозяйственных животных. Кингсли и есть тот "знаменитый писатель и богослов", которого Дарвин приводит в "Происхождении видов" (см. наст. издание,т. 3, стр. 660), не называя его фамилии, как пример священника, сочетавшего веру в бога с верой в эволюционное развитие органического мира.

163. Юэлл (Уэвелль) излагает "Учение о цветах" Гёте, к которому он относится отрицательно, во II томе своей "Истории индуктивных наук" (стр. 480-483).

Составитель примечаний - проф. С.Л. Соболь

Усиленное искание правды в жизни, стремление согласовать поступки с основными теоретическими принципами составляет, как уже давно было замечено, одну из характернейших черт русского духа. На низших ступенях она выражается в своеобразном отношении к религиозному учению, особенно в столь разнообразном и распространенном сектантстве; на высших стадиях она проявляется в виде философских учений, носящих явно практический характер. Хотя обыкновенно эти учения переносятся к нам с Запада более или менее готовыми, однако же нельзя не заметить своеобразного отношения к ним русских мыслящих людей, выражающегося главным образом в стремлении как можно цельнее и быстрее провести теоретические принципы на практике.

Наблюдая русскую крестьянскую жизнь, вам бросается в глаза та важная роль, какую в ней играет толкование св. писания. В этом легко убедиться, слушая разговоры великорусских крестьян, случайно собравшихся где-нибудь без дела, например на палубе парохода, плывущего по Волге. Беседы на самые разнообразные темы скоро переходят у них в оживленные прения по вопросам религиозного свойства, причем обнаруживается и богатство познаний по этой части, и тонкая диалектика.

О чем бы ни зашел разговор среди учащейся молодежи и вообще в более образованных кружках, он быстрыми скачками переходит от частных вопросов к самым общим и считается пресным и неинтересным, если в нем не затрагиваются основные принципы человеческих поступков и их цельное проведение в жизнь. То же отражается в литературе и в науке. Самые выдающиеся беллетристические произведения выставляют передовых деятелей, развивающих свои взгляды на эти темы. Со стороны ценителей громко заявляется требование, чтобы в современном романе, в популярной статье или на публичной лекции было выставлено воззрение автора на основные вопросы: что делать и как согласовать поведение с принципами правды?

Неудивительно, что при таком спросе все мыслящее русское общество отнеслось с особенным интересом к повествованиям гр. Л. Толстого об искании правды героями его гениальных романов и рассказов. Интерес этот еще более усилился, когда оказалось, что за этими героями скрывается сам автор, и когда последний обстоятельно и откровенно раскрыл перед читателями историю своих собственных попыток разрешить одну из труднейших задач, представляющихся для человеческого ума.

Впечатление и влияние, произведенные проповедями гр. Л. Толстого, оказались тем сильнее, что в учениях его была особенно выдвинута прикладная сторона и прямо сказано, как нужно устроить поведение во всех главных случаях жизни. Искатели правды не только зачитывались гр. Толстым, обсуждали и отстаивали положения его учений, но и проводили последние в жизнь, основывая особые общежития и братства. Учение доходило в некоторых случаях до того, что молодые ученые бросали науку, жгли приготовленные диссертации и вступали в общины для обновленной жизни в сфере почти исключительного физического труда.

II

Несмотря на трудность задачи - ввиду разбросанности, нервного характера изложения и частых противоречий гр. Л. Толстого, - попытаемся найти коренную сущность его воззрений, род ключа, при помощи которого можно бы было раскрыть это сложное построение.

Я только потому и решился заговорить об учениях гр. Л. Толстого, что в основу их положен им чисто рационалистический, естественноисторический принцип: человек есть животная машина, своеобразно устроенная и пригодная для совершенно определенных действий. Если последние строго соответствуют механизму этой машины, то в результате получается счастье, а вместе с ним чувство довольства и удовлетворения; если же такого соответствия нет и отправление недостаточно отвечает устройству механизма, то получается несчастье, сопровождающееся тягостными ощущениями. Принцип этот возводится на чисто зоологической почве и подкрепляется гр. Л. Толстым примерами из животного мира. "Птица, - говорит он, - так устроена, что ей необходимо летать, ходить, клевать, соображать, и когда она все это делает, тогда она удовлетворена, счастлива - тогда она птица. Точно так же и человек, когда он ходит, ворочает, поднимает, таскает, работает пальцами, глазами, ушами, языком, мозгом, тогда только он удовлетворен, тогда только он - человек" (Сочинения, изд. 1887, ч. XII, стр. 442). Гр. Л. Толстой много раз повторяет те же основы и прямо заявляет, что "исполнять закон жизни - делать то, что свойственно не только человеку, но и животному" (стр. 436), т. е. животному в смысле сложно устроенного механизма. Даже в одном из новейших произведений своих - "Крейцеровой сонате", - где гр. Толстой в столь многом отступает от своих прежних воззрений, он не раз меряет разбираемые им поступки тем же масштабом "естественности".

Гр. Л. Толстой пришел к формулированному им принципу путем продолжительного умственного труда и, раз остановившись на нем, предположил, что открыл новый и притом очень ясно выраженный закон, как это видно, между прочим, из следующего места: "И когда я ясно понял все это, мне стало смешно. Я целым рядом сомнений, исканий, длинным ходом мысли пришел к той необыкновенной истине, что если у человека есть глаза, то затем, чтобы смотреть ими, и уши, чтобы слышать, и ноги, чтобы ходить, и руки, и спина, чтобы работать. И что если человек не будет употреблять этих членов на то, на что они предназначены, то ему будет хуже" (XII, 436).

Найдя этот основной принцип и утвердившись на нем, как на аксиоме, гр. Толстому нетрудно было вывести из него ряд руководящих правил практической жизни.

Прежде всего он убедился в естественно-исторической необходимости значительного физического труда, как одного из основных элементов счастья. То, что сказано в Библии "как закон человека" в "поте лица снеси хлеб", нашло себе явное подтверждение в определенном им принципе.

Уже одно выведение на первый план физического труда как естественноисторически необходимого залога счастья значительно изменяет взгляды и поступки людей из так называемого интеллигентного круга, односторонне увлекшегося умственным трудом. Оно сразу, и притом в значительной степени, уменьшает разделение труда между людьми и тем устраняет одну из главных причин несправедливости и несчастия. Когда люди последуют за гр. Толстым, "тогда только уничтожится то ложное разделение труда, которое существует в нашем обществе, и установится то справедливое разделение труда, которое не нарушает счастья человека" (XII, 441).

Везде, где только гр. Толстой касается вопроса о труде, он каждый раз возвращается к тому же основному принципу и выводит из него те же практические результаты.

В вопросе о назначении и поведении женщины он следует тем же путем. Из естественноисторического закона, по которому женщина есть животный механизм, приспособленный к рождению детей, вытекает, что вся ее деятельность должна быть направлена к этой цели. "Женщина, - говорит гр. Толстой, - по строению своему призвана, привлечена неизбежно к тому служению, которое одно исключено из области служения мужчин" (XII, 467). Это основное положение, опирающееся на анатомических данных, повторяется им много раз и развивается в ряд дальнейших выводов. "Идеальная женщина, - по мнению гр. Толстого, - будет та, которая, усвоив высшее миросозерцание того времени, в котором она живет, отдается своему женскому, непреодолимо вложенному в нее призванию, - родит, выкормит и воспитает наибольшее количество детей, способных работать для людей по усвоенному ей миросозерцанию. Для того же, чтобы усвоить себе высшее миросозерцание, мне кажется, нет надобности посещать курсы, а нужно только прочесть евангелие и не закрывать глаз, ушей и, главное, сердца" (XII, 470).

Хотя при отыскании руководящего правила в сношениях с людьми гр. Л. Толстой более следовал непосредственному чувству, тем не менее и тут мы видим стремление подвести это правило под основную формулу его рационалистической этики. Так, он считает не подлежащим спору, "что не то что мучить или убивать человека, но мучить собаку или убить курицу и теленка противно и мучительно природе человека" (В чем моя вера, стр. 37).

Казалось бы, что, придя к воззрениям, опирающимся на естественноисторические данные, гр. Л. Толстому следовало бы смотреть на точную науку и ее выводы как на истинное основание учения о человеческих поступках. Поэтому с первого взгляда может показаться очень непоследовательным и странным вполне отрицательное и притом в высшей степени страстное отношение его к современному положительному знанию. Из того, что в своих нападениях гр. Толстой как будто выгораживает иногда "истинную науку и истинное искусство", которые "так же необходимы для людей, как пища, и питье, и одежда, даже необходимее" (XII, 408), можно, пожалуй, подумать, что негодование его направлено исключительно против цеховой науки и цехового искусства, которые столь часто действительно тормозят преуспеяние этих высших отраслей человеческой деятельности. Но ближайшее знакомство с полемикой графа Толстого убеждает в том, что он нападает на самую настоящую науку, которой так долго и так упорно пришлось отстаивать себя в борьбе именно против цеховой науки. Так, например, он разражается гневом против теории, теперь, наконец, общепризнанной, о постепенном происхождении органических видов путем накопления и укрепления мелких отличий (XII, 382) и презрительно насмехается над учением о клеточке и протоплазме (XII, стр. 398, 399 и т. д.), которое получило в современной науке об организмах первенствующую роль. Третируя таким образом самые выдающиеся и наиболее прочно установленные обобщения современной биологии, гр. Толстой не находит достаточно язвительных слов, чтобы выразить свое презрение и к фактическим работам, как, например, к исследованию глистов или насекомых, (XII, 399, 414 и пр.). По его мнению, истинная наука может быть признана такою только в том случае, если она сразу ставит и решает вопрос, "в чем состоит назначение и благо всех людей"; а так как для этого нет никакой надобности (гр. Толстой забывает, что его собственный главный принцип поведения основан именно на сравнении с отправлениями животных) в изучении насекомых, глистов, протоплазмы и пр., то занятия этими предметами он и признает "праздной и вредной забавой" (XII, 411).

Мы не станем приводить здесь подробнее нападений гр. Толстого на науку, так как все они представляют развитие того же основного положения; с аргументацией же автора нам придется еще встретиться неоднократно. Скажем только вообще, что, чувствуя себя на прочной почве "закона жизни", установленного на рационалистическом основании, гр. Толстой выработал себе до подробностей кодекс правил поведения, а заметив разлад последних с некоторыми положениями науки и вообще современной культуры, ополчился и стал проповедовать крестовый поход против этих последних.

III

Определив, насколько было возможно, основной характер принципа практической философии гр. Толстого и некоторых извлеченных им из него выводов, попытаемся взглянуть несколько ближе на это учение, применив при этом методу и приемы точного естествознания. В случаях, когда последнее встречается с сложной задачей, оно всегда старается упростить ее решение, проследив исторический ход изучаемого явления.

С тех пор как возникли попытки возведения начал человеческой нравственности на рационалистическом основании, их постоянно старались вывести из свойств человеческой природы. Так было в древней Греции, где философы проповедовали, что "счастье заключается в выполнении всех естественных действий и состояний", и где развилось метриопатическое учение о сообразовании нравственной жизни с природою человека.

Более тринадцати лет назад я напечатал (Вести. Европы, 1877, апрель) "Очерк воззрений на человеческую природу", в котором читатель может найти краткое изложение нравственных учений, основанных на естественной природе человека. Там же было указано на столь распространенное у греков и перешедшее в новые времена воззрение на гармоническое развитие всех естественных человеческих способностей как на цель истинно нравственного поведения. Рядом с учением о природных свойствах человека, как источниках нравственных обязанностей, возникла и теория о "естественном праве". Связь эта сознавалась уже давно, как это можно видеть из следующего отрывка, заимствованного Боклем у Гютчисона: "Так как в сущности все наши естественные желания и стремления, даже и низшего разряда, даны нам на благо, то справедливо удовлетворять им настолько, чтобы они не мешали более благородным наслаждениям и достаточно им подчинялись; со всеми ими как будто сопряжено естественное понятие о праве" (Бокль, II, прим. 28 к стр. 372).

Писатели новейшего времени и, между прочим, натуралисты, несмотря на обвинение их гр. Толстым в том, что они вовсе не занимаются вопросом о назначении и благе человека, неоднократно пытались решить его и притом в том же духе, как и у древних философов. В своей вышеупомянутой статье я, между прочим, привел воззрения ревностного дарвиниста, естествоиспытателя Георга Зейдлица, который в 1875 году выставил следующее положение: "В удовлетворении всех отправлений тела в должной степени и взаимном отношении друг к другу заключается рациональная и нравственная жизнь". От этого общего принципа до основы, развиваемой гр. Л. Толстым, один шаг, и если из него и нельзя сделать прямого вывода о таком распределении физического и умственного труда, которое предлагает гр. Л. Толстой, то во всяком случае из него ясно вытекает необходимость более или менее равномерного упражнения этих обоих видов отправлений. Хотя гр. Толстой, очевидно, не сообразовался ни с этими взглядами новейших писателей, ни с учениями греческих философов и рационалистов семнадцатого и восемнадцатого веков, доходя до своего решения более самостоятельным путем, тем не менее связь его основ с этими учениями не может подлежать сомнению. Эта связь еще более доказывается тем, что возражения против последних могут быть с одинаковым правом выдвинуты и против воззрений гр. Толстого. Прежде всего нужно заметить, что все эти основы и теории задевают вопрос лишь с поверхности и к тому же страдают чересчур большой неопределенностью. Так, например, при обсуждении положения Зейдлица бросается в глаза отсутствие признаков той "должной степени", в которой должны удовлетворяться отправления человеческого тела. А относительно того, что "свойственно" природе человека, мнения могут до того расходиться, что из этого принципа можно прийти к самым противоположным выводам. Так это и было во все времена. Греческие школы, согласные в том, что нужно жить сообразно с природою человека, были совершенно противоположного мнения о естественности наслаждения. Эпикурейцы считали последнее за естественное благо, то есть сообразное с природою и удовлетворяющее собою состояние каждого существа, между тем как стоики учили как раз наоборот.

В настоящее время положительное знание настолько подвинулось вперед, что и в вопрос о "Жизни, сообразной с природою", может и должно быть внесено гораздо больше определенности и ясности. Оно уже не может удовлетворяться тем поверхностным порханием мысли, которое казалось достаточным прежде. И гр. Толстой в своей главной аргументации лишь слегка затрагивает основной вопрос. Желая утвердить принцип нравственного поведения на рационалистической почве, он говорит: "Птица так устроена, что ей необходимо летать, ходить, клевать, соображать, и когда она все это делает, тогда она удовлетворена, счастлива, тогда она - птица". Это верно лишь с первого, самого беглого взгляда. Не нужно быть зоологом для того, чтобы знать, что можно быть птицей и вовсе не летать. Таковы страусы, казуары, пингвины. Но, скажут, это крайности, так как у этих исключительных птиц крылья недостаточно развиты. Поэтому не мешает вспомнить многочисленных представителей куриных птиц, которые, несмотря на присутствие достаточно развитых крыльев, предпочитают пользоваться ногами и летают лишь в исключительных случаях. Особенно поучителен следующий пример. Южноамериканская головастая утка, несмотря на присутствие развитых крыльев, пользуется ими только для того, чтобы перелетать над поверхностью воды. Доказательством того, что она утратила способность настоящего полета, служит факт, что в молодости эта порода уток летает так же хорошо, как и другие представители утиных.

Нередко полное пользование крыльями, доставляя животному некоторое преходящее "удовлетворение", ведет, однако же, к гибельным для него последствиям, вследствие чего такое животное не может быть "счастливо". Подобные примеры мы встречаем особенно у насекомых. Ученые были поражены фактом, что между жуками океанических островов очень многие лишены крыльев, несмотря на то что их материковые родичи снабжены ими вполне. Факт этот объясняется, по теории Дарвина, предположением, что насекомые, летавшие вблизи океана, часто заносились в море и погибали в нем и что поэтому на океанических островах должны были вымирать жуки, сохранившие способность полета, а выжили главным образом такие, которые, по словам Дарвина, "либо от малейшего недостатка в развитии крыльев, либо от прирожденной лени подвергались в меньшей мере опасности быть занесенными в море" (Происх. видов, русск. перевод, 1873, стр. 108).

Предположим для удобства, что жуки океанических островов могли рассуждать о своих поступках так же, как люди. Если бы между ними находились последователи учения гр. Толстого, то они должны бы были решить, что так как у них есть крылья и они, следовательно, "так устроены, что им необходимо летать", то "неестественно" воздерживаться от воздушных странствований и нужно предпринимать их без всякого дальнейшего размышления. В результате большинства этих последователей было бы занесено в море, а более счастливыми оказались бы жуки, находившиеся в оппозиции и решившие, что, несмотря на их природное устройство, им нужно как можно менее пользоваться своими крыльями. Уоллестон, наблюдавший образ жизни насекомых на Мадейре, отметил факт, что тамошние крылатые жуки большей частью скрываются, пока не засветит солнце и не утихнет ветер, т. е. что они развили в себе особенную осторожность в употреблении крыльев, благодаря которой они и могли удержаться, несмотря на близость океана.

Все это не случайно выхваченные примеры для того, чтобы показать несостоятельность зоологической аргументации гр. Толстого, а лишь иллюстрация самого общего положения, что организм животного не есть нечто прочное, данное раз навсегда, но, напротив, нечто весьма изменчивое и притом изменчивое под влиянием привычек, идущих иногда даже вразрез с анатомическим устройством. Раз же организм изменчив, то и то, что "свойственно" ему, также непостоянно.

Применим эти выводы к человеку. По мнению гр. Толстого, подобно тому, как птица счастлива только тогда, когда она упражняет все свои органы, "точно так же и человек; когда он ходит, ворочает, поднимает, таскает, работает пальцами, глазами, ушами, языком, мозгом, тогда только он удовлетворен, тогда только он - человек". Это нужно понимать именно в смысле учения о гармоническом отправлении всех органов, как прочных основ, составляющих постоянное и неотъемлемое свойство человеческой природы. Посмотрим же, чему учит наука о человеке. Оказывается, что человек, являясь результатом очень длинного и притом одностороннего генетического процесса, имеет целую сумму органов, уже утративших свое значение, и немало таких, которые хотя и могут совершать свое отправление, но, видимо, идут к полному упадку. Органы эти вдвойне интересны, так как, с одной стороны, они показывают неосновательность преклонения пред данной организацией и черпания из нее основ поведения, а с другой стороны, они являются неопровержимыми доказательствами происхождения человека от других, более низких организмов.

У ребенка, еще не выучившегося ходить, ступня и пальцы ног способны к гораздо более разнообразным движениям, чем у взрослого человека; сгибательные движения стопы и хватательные - пальцем ноги - у него совершаются легко. В основе этих движений заложены мускулы, которые могут быть развиты посредством упражнения, как мы и видим это у тех безруких, которые выучиваются писать и рисовать кистью ноги. У некоторых "дикарей", ноги которых никогда не бывают стеснены обувью, движения ступней и пальцев ног гораздо свободнее. Вообще же нога взрослого человека, становясь органом поддержания тела в вертикальном положении и передвижения его, постепенно теряет разнообразные движения стопы и пальцев, причем утрачиваются (в более или менее полной степени) и некоторые мускулы.

С точки зрения учения гр. Л. Толстого следует развивать и разнообразные движения стопы, так как они составляют прирожденное "свойство" человеческого организма и поэтому совершенно "естественны". Обувь же, которая сковывает стопу, мешая движению ее частей, является, таким образом, противоестественным изобретением культуры, которое необходимо устранить. (Знаменитые сапоги, о которых так часто говорилось по поводу сапожной деятельности гр. Л. Толстого, должны быть безусловно забракованы, на основании его же собственного учения.)

Анатомическое устройство и развитие человеческой ноги ясно указывают на то, что она развилась из конечности, подобной руке, т. е. что предки человека могли ступнею обхватывать разные предметы и двигали пальцами ног приблизительно так же, как многие обезьяны. Эти сложные и разнообразные движения утрачивались постепенно, причем ступня, все более и более упрощаясь, превратилась в цельный малоподвижный орган. Несмотря на сохранившиеся еще задатки более сложного развития ступни, не представляется ни малейшей надобности развивать ее, человек упражняет свою ступню, да и то не ради удовлетворения непосредственной потребности в действии существующим органом, а ради стремления наполнить жизнь сложной механической работой (писать, шить, рисовать).

Не только ступни и нижние конечности вообще, но и весь организм человека переполнен органами, которые хотя и могут еще действовать, тем не менее клонятся к явному упадку, а также - и притом в еще большей степени - органами уже совершенно заглохшими, так называемыми остаточными или рудиментарными. Известный анатом Видерсгейм собрал в очень интересном очерке* все данные, относящиеся к этому предмету. Из приложенного им перечня оказывается, что на девять органов, представляющих у человека явные следы прогрессивного развития (головной мозг, мускулы рук и лица, седалищные мышцы, расширение крестца и входа в таз, а также лопаток), приходится двенадцать органов, идущих к упадку, хотя и способных еще совершать свои отправления (упрощение мускулов ноги и ступни, а также пирамидальной мышцы, 11 и 12 пары ребер, обонятельные бугры и носовые раковины, слепая кишка, клыки и пр.) и семьдесят восемь рудиментарных органов или вовсе недеятельных, или же способных к отправлению только в очень слабой степени. Органы этой последней категории, представляющие остатки животных предков различных степеней, рассеяны почти по всем органическим системам человека. Тут мы находим остатки и хвоста с его мускулами, и несколько лишних пар ребер, а также ушных и затылочных мышц и нервов, червеобразный отросток слепой кишки, зубы мудрости и придаточные зубы, остатки шерсти и пр. и пр. Одним словом, эти многочисленные органы ясно свидетельствуют, что в человеческом теле заключается остаток целого ряда чисто животных предков, некоторое наследие которых еще и теперь не окончательно угасло и дает себя чувствовать в той или другой форме.

______________________

* Der Bau des Menschen. Freiburg, 1887.

______________________

Вот что такое, следовательно, человеческая природа, которую ставят в основу нравственной жизни. Низшее животное сидит в нем еще далеко не заглушённым, а способным, напротив, вырваться наружу. Предоставьте ему только свободно развиваться на том основании, что оно составляет "естественное свойство" нашего организма, и оно не замедлит вырваться.

Человеческая природа, такая, какою ее раскрывает пред нами наука, не указывает также и на существование особого закона гармонического развития отдельных частей. Рядом с прогрессивным развитием лишь немногих органов совершается регресс в области гораздо большего количества аппаратов. Человек явился в результате одностороннего, а не всестороннего усовершенствования организма и примыкает он не столько к взрослым обезьянам, сколько к неравномерно развитым их зародышам. С точки зрения чисто естественноисторической человека можно бы было признать за обезьяньего "урода" с непомерно развитым мозгом, лицом и кистями рук.

Не обнаруживая следов равномерного развития всех систем органов, человеческая природа не представляет нам и достаточной гармонии с нашими стремлениями и требованиями от нее. Положение это, развитое мною в нескольких статьях*, всего лучше иллюстрируется примерами из области органов размножения, как одной из наиболее сложных органических систем. Различные аппараты, входящие в эту систему, развиваются не рука об руку, как это бы следовало с точки зрения человеческих стремлений и интересов. Чувствительная часть аппарата развивается гораздо раньше и сохраняется часто гораздо дольше, чем самые существенные из этой системы органов. Отсюда широкий разлад между отделами механизма, который бы должен был действовать в строгом согласии, и источник многочисленных страданий и так называемых "неестественных" действий.

______________________

* Вестн. Европы. 1871, I; 1874, I; 1877, II.

______________________

Изучение других органов человека также убеждает в том, как далеко их устройство от того идеала, который может формулировать наука. В одной из моих цитированных статей я уже приводил мнения И. Мюллера и Гельмгольца о несовершенстве нашего глаза, при устройстве которого "природа как бы нарочно скопила противоречия для того, чтобы устранить все основания теории предсуществующей гармонии между внешним и внутренним миром".

Одним из основных источников разлада и дисгармонии является то, что человек, происшедши от животных, живших в одиночку или небольшими стадами, должен был развиться в существо с самой широкой общественностью. В этом пункте и заключается самое больное место его природы, которая в этом-то направлении и подлежит самой капитальной переделке.

В результате всего этого ряда соображений получается вывод, что зоологический принцип, по которому устройство организма должно служить критериумом поведения, не может быть признан за пригодную к руководству основу нравственной жизни. Действуя всей суммой готовых, способных к отправлению органов, мы тем самым санкционируем консервативный принцип, невзирая на могущие произойти отсюда не-взгоды. Таково, например, летание, в случаях, когда развиты крылья, но когда это движение приводит к беде. Развивая же все "естественные, прирожденные свойства", даже такие, которые уже клонятся к упадку, мы можем вызвать возвратное развитие, т. е. вернуться к таким животным свойствам, которые уже были более или менее устранены. Таким образом, человек мог бы вернуться на степень четырехрукого животного, если бы стал усиленно развивать "естественно свойственные" ему задатки мышц стопы.

IV

Для того чтобы лучше уяснить значение вышеприведенной критики, попытаемся применить ее к частным положениям учения гр. Толстого.

Одно из основных положений этого учения заключается в проповеди физического труда, которому всякий человек должен предаваться в усиленной степени, для того чтобы, повинуясь единственно разумному и верному "закону жизни", идти по пути к истинному счастью. Руки и ноги должны служить для физического труда, т. е. для того, на что они "даны", "а не на то, чтобы они атрофировались" (XII, 450). Следуя этому правилу, гр. Толстой решил, что человек, вполне способный к умственному труду, должен прежде всего собственными руками делать всю работу, необходимую для удовлетворения его физических потребностей. Поэтому "на вопрос, что нужно делать - явился самый несомненный ответ: прежде всего, что мне самому нужно - мой самовар, моя печка, моя вода, моя одежда, - все, что я могу сам сделать" (XII, 432). В результате получилось такое распределение времени, что из шестнадцати часов ежедневного бодрствования гр. Толстой стал употреблять восемь на физический труд (4 на ремесло, 4 другие на более грубую работу), четыре - на умственный труд и столько же на общение с людьми. Следствием такого изменения образа жизни, введшего правильное чередование разных родов труда, явилось ощущение неиспытанного до той поры благополучия и довольства, отразившихся, по имению гр. Толстого, и на качестве произведений его умственного труда.

Если все люди последуют этому примеру и станут жить сообразно с "законом жизни", то тогда "уничтожится то ложное разделение труда, которое существует в нашем обществе, и установится то справедливое разделение труда, которое не нарушает счастья человека" (XII, 441). Противоположное мнение людей науки доказывает только, что последние идут по совершенно ложному пути под влиянием желания освободить себя от всякого дела и оправдать неестественное и несправедливое поглощение чужого труда. Наука вообще, такая, какой она большей частью является в наше время, не заслуживает никакого внимания и уважения, так как она, прилепившись к сильным мира сего, идет наперекор здравому смыслу и ищет лишь оправдания тунеядства и праздности.

Хотя многие органы человека и животных "даны" именно "на то, чтобы они атрофировались", т. е., другими словами, что человек и животные унаследовали от своих предков, между прочим, такие органы, которые для их же благополучия должны были или должны будут атрофироваться, и хотя у человека такие атрофические явления и произошли в значительной степени в ногах (как мы видели в предыдущей главе), тем не менее никто не станет серьезно утверждать, чтобы передние и нижние конечности должны были целиком или в значительной степени атрофироваться. Но от этого до необходимости для людей, способных к умственному труду, упражнять их в течение восьми часов ежедневно - целая пропасть. Многие виды умственной работы сами по себе уже требуют мускульного труда. Таким образом именно занятие большей частью естественных наук сопряжено часто с значительным упражнением мускулов конечностей, особенно рук. Лабораторная техника со всеми ее усложнениями и усовершенствованиями сама по себе уже обеспечивает ученого от излишнего ослабления мышечной системы. Если на это скажут, что занятия многими науками не представляют подобной гарантии, то можно возразить, что если уж следует отдавать часть времени на упражнение мускулов, то пусть такие ученые займутся лучше физикой, химией или биологией, так как эти специальности, сопряженные с физическим трудом, будут для них гораздо полезнее, чем уменье ставить самовары, тачать сапоги и т. п. занятия.

Отнюдь не сомневаясь в том, что некоторая физическая работа очень желательна, а иногда просто необходима для людей умственного труда, следует, однако же, признать преувеличенными часто повторяющиеся отзывы о несовместимости серьезного и упорного умственного труда с бездеятельностью мускульной системы. Между большими полушариями головного мозга и мышцами вовсе не существует такой тесной зависимости, чтобы недоразвитие или болезнь одного из этих органов необходимо вызывали соответствующее изменение и в других. Между этими органами нет и подобия такого соотношения, как, например, между половыми органами и волосами на лице, когда недоразвитие первых обязательно влияет на развитие бороды и усов. Между нервной и мускульной системами иногда замечается даже обратное отношение, т. е. усиленное развитие одной рядом с слабостью другой, подобно тому, как нередко недоразвитые или вовсе атрофированные органы заменяются в своем отправлении другими. Это наблюдается именно в мышечной и железистой системах; так, здоровая почка усиленно развивается, принимая на себя роль больного органа.

Поражение органа умственной деятельности, ведущее к полной потере рассудка, нередко совмещается с очень значительным развитием мышечной системы и вообще с цветущим физическим состоянием. И наоборот, самая интенсивная умственная работа вяжется с слабым здоровьем вообще и болезненностью нервной и мускульной систем в частности. Как известно, самый гениальный из биологов нашего века, Дарвин, отличался почти всю свою жизнь расстроенным здоровьем и это не помешало ему быть первым по качеству и интенсивности умственного труда. Так как этот аргумент может показаться бессильным именно в глазах гр. Толстого, который считает Дарвина ученым, стоящим ниже всякой критики, то я попробую привести другой пример.

По мнению гр. Толстого, только тот может быть признан настоящим ученым, кто трудится "для пользы народа" и направляет свою деятельность на "участие в борьбе с природою за свою жизнь и жизнь других людей". Этим требованиям может вполне удовлетворить самый гениальный из ныне живущих биологов, Пастер. Хотя он в глазах гр. Толстого и грешен тем, что много занимался вопросом о произвольном зарождении (который отнесен у гр. Толстого - XII, стр. 393 - к числу праздных вопросов), но зато он научил, как избавиться от болезни шелковичных червей, разорившей многих французских и итальянских крестьян, нашел способ предохранять домашних животных от сибирской язвы и некоторых других болезней и, наконец, придумал предохранительное лечение от бешенства, спасительное по преимуществу для бедных людей вообще (которые больше подвергаются укушениям бешеных животных) и для крестьян, даже русских крестьян в частности. Притом же это лечение, пригодное не только для "тех людей, которые ничего не делают" и "которые все могут достать себе" (т. XII, стр. 401), так как оно производится бесплатно, придумано ученым, не принадлежащим к врачебному сословию и нередко находящимся в оппозиции с последним, что тоже должно увеличить его вес в глазах гр. Толстого. И что же? Пастер произвел большую часть этих гениальных открытий, даже не имея возможности самому выполнять лабораторную работу, так как более двадцати двух лет у него парализована целая половина (левая) тела. Механическая его деятельность вообще сводилась лишь к прогулкам с целью отдохновения и изредка к игре на биллиарде. Несмотря на свою физическую немощь, Пастер, однако же, решил много существеннейших вопросов науки теоретической и прикладной, и притом решил не одной способностью к гениальной интуиции, а упорным, неутомимым умственным трудом. С ним не случилось того, что рассказывает гр. Л. Толстой о наиболее образованном члене одной знакомой ему общины, - члене, который должен был готовиться днем к вечерним лекциям. "Он делал это с радостью, чувствуя, что он полезен другим и делает дело хорошее. Но он устал от исключительно умственной работы, и здоровье его стало хуже. Члены общины пожалели его и попросили идти работать в поле" (XII, 444). Помимо сказанного, многочисленные примеры людей с параличом ног, продолжающих работать мозгом и руками, а также безрукие, работающие ногами и достигающие значительного умственного развития, убеждают в том, что учение о необходимости усиленного физического труда для умственной деятельности должно быть ограничено. Сошлюсь, для примера, на один частный случай, представляющий нам крайнее недоразвитие тела*. Несколько лет назад на показ публики была выставлена старая девица, лет 50 - 60, имевшая росту не более пол-аршина, причем голова, нормальных размеров, занимала около половины длины всего тела. На ничтожном искривленном туловище были прикреплены маленькие руки, из которых правая не могла совершать движений без помощи левой; ноги, в сильной степени атрофированные, оставались в горизонтальном положении и были совершенно неподвижны. Несмотря на поразительное недоразвитие костной и мышечной систем, у описываемого субъекта "все чувства, равно как и умственные способности, память и способность суждения были превосходно развиты". Необходимо также иметь в виду, что, с другой стороны, и требования серьезного умственного труда не допускают траты значительного количества времени на мышечную работу. Достижение тех, практически столь важных результатов Пастера и его лаборатории, о которых я только что упоминал, было мыслимо лишь благодаря упорному и непрерывному труду, продолжавшемуся часто по двенадцати часов в день. Ученые, преследующие какую-нибудь серьезную задачу, в лучшем случае могут совершать небольшую прогулку в виде отдыха и часто не успевают отвечать на все делаемые им запросы. Какая же при этом возможность ограничивать умственный труд четырьмя часами в день, отдавая восемь часов на физический труд и еще четыре часа на общение с людьми? Немыслима даже с первого взгляда менее трудная комбинация, предлагаемая некоторыми другими реформаторами общественной жизни, которые требуют, чтобы каждый человек "ежедневно посвящал четыре или пять часов на производительный труд", т.е. "на производство необходимых принадлежностей жизни, доставку сырого материала и обучение", тем более что и сами авторы такого проекта признают, что "при подобных условиях мы, быть может, будем иметь менее Дарвинов, т. е. менее тех гениев, которые трудами, составляющими плод тридцатилетней работы, производят переворот в науке и создают новые отрасли знания". Их и теперь чересчур мало, этих гениев, а что же будет, если в самом деле осуществится проектируемая реформа?

______________________

______________________

Я близко знаю одного русского ученого, который, будучи совсем молодым человеком, в шестидесятых годах (следовательно, задолго до проповедей гр. Л. Толстого), задумал соединить занятия естественными науками с образом жизни, основанным на теории "гармонического отправления частей для блага целого". С этой целью он стал жить один, без прислуги, стараясь по возможности самому удовлетворять своим потребностям, совершенно в роде того, как впоследствии гр. Л. Толстой, когда он решил, что он должен делать все, что ему "самому нужно - мой самовар, моя печка, моя вода, моя одежда" (XII, 432). Только мой ученый обходился вовсе без самовара и старался, елико возможно, упростить жизненный обиход, лишь в редких случаях чистя платье и сапоги, прибирая комнату и пр.

Несмотря на то что уже вскоре стали сказываться очень чувствительные неудобства от такого "соединения труда", тем не менее молодой естествоиспытатель оставался верным принципу и крепился, сколько было сил. Но однажды глубокой осенью он серьезно захворал и, находясь в беспомощном состоянии, был перевезен друзьями в их квартиру и принят на их доброе попечение. С тех пор он уже не возвращался к "естественному" и "гармоническому" образу жизни.

Свой вывод о возможности сократить умственный труд до четырех часов в день гр. Л. Толстой основывает, очевидно, на неверных данных. Так, например, он говорит о "свободных у каждого умственного работника десяти часах в день" (XII, 454) и утверждает, что "служитель науки, т. е. служитель и учитель истины, заставляя других людей делать для себя то, что он сам может сделать, половину своего времени проводит в сладкой еде, курении, болтовне, либеральных сплетнях, чтении газет, романов и посещении театров" (XII, 395). Я нисколько не сомневаюсь в том, что гр. Л. Толстой взял эти примеры из действительной жизни, так как и мне самому известны подобные случаи (причем "болтовня" и "сплетни" носят нередко и совсем нелиберальный характер), но я решительно не признаю возможным основывать на них оценку людей, серьезно занимающихся наукой и двигающих ее вперед. Достаточно сколько-нибудь близкое знакомство со многими русскими и западноевропейскими учеными для того, чтобы решительно утверждать, что в подобной праздности они нимало не повинны и что их образ жизни отнюдь не мирится с исключением ежедневно восьми часов в день на мускульный труд и четырех - на общение с людьми. Случаи же, действительно поразительные, на которых гр. Толстой основал свое неправильное заключение, доказывают лишь то, что есть люди, которые совершенно напрасно и несправедливо пристроились к науке и относительно которых было бы очень желательно, чтобы они даже и четырех часов в день не посвящали умственному труду, а занимались бы исключительно физическим. Беда только в том, что такие люди всегда останутся глухи к проповедям гр. Толстого и что их совесть вообще ничем расшевелить невозможно.

Говоря о необходимости продолжительного физического труда, гр. Л. Толстой часто ссылается на свой собственный пример. Никто не сомневается в том, что гр. Толстой - гениальный беллетрист, который доставил людям неисчислимое благо, но именно его-то пример и не может служить аргументом в пользу его воззрения. Писательство большей частью не требует такого продолжительного и разнообразного труда, как другие виды умственной деятельности и особенно научные занятия. Хотя гр. Толстой и говорит, что он "занимался всю свою жизнь умственным трудом" (XII, 441), но из его же собственных признаний видно, что он "половину дня прежде проводил в тяжелых усилиях борьбы со скукою" (XII, 433) и что самые дорогие требования его от жизни, "именно требования тщеславия и рассеяния от скуки, происходили прямо от праздной жизни" (XII, 435). При таких условиях, разумеется, очень хорошо, что гр. Толстой обратился к усиленному физическому труду, хотя нельзя не пожалеть, что, принимаясь за публицистические и философские трактаты, он не уделил больше четырех часов в день на умственную работу. Чересчур продолжительное упражнение мышечной системы, очевидно, не оставило ему достаточно времени, чтобы ознакомиться со многими научными вопросами, относительно которых он часто высказывает очень резкие и совершенно неверные суждения (например, о дарвинизме, о бесполезности исследований, о протоплазме и о мн. др.).

Предлагаемый гр. Толстым проект ограничения разделения труда не может быть принят как по шаткости его естественно-исторической основы (необходимости развивать все свойственные организму части), так равно и по невозможности ограничить требования серьезного умственного труда. Из того, однако же, что разделение труда между людьми не может быть устранено, еще не следует, чтобы человеческая совесть не возмущалась несправедливостью чересчур усиленного разделения труда и не искала способов помочь беде. Решение этой задачи, составляющее идеал, к которому стремятся многие люди, будет правильно только под условием, если от него не пострадают самые существенные интересы умственного труда, необходимого для борьбы с природою вообще и с отрицательными сторонами человеческой природы в частности.

V

Ссылка на свойства женской природы, как на доказательство того, что вся деятельность женщины должна исключительно сосредоточиваться около рождения, кормления и воспитания детей и что поэтому занятия науками для нее представляют нечто неестественное и нежелательное, сделалось до того избитым местом, что ее повторяют везде и всюду, у нас и на западе Европы, ученые и неученые люди. На ту же точку зрения стал и гр. Л. Толстой со свойственной ему страстностью... Уже в Библии сказано, что женщине дан закон рождения детей, всякое отступление от которого неестественно и преступно. Для этой цели нет надобности в занятии науками, которое, под предлогом развития, ведет к "одурению" и к тому же препятствует рождению детей (XII, 462). "Женщина, проводящая большую часть своей жизни в свойственном исключительно ей труде рождения, кормления и возращения детей, будет чувствовать, что она делает то, что должно, и будет возбуждать уважение и любовь других людей, потому что исполняет то, что предназначено ей по природе" (468).

Я не знаю, как смотрит теперь на все это гр. Толстой, после того как он написал "Крейцерову сонату" и "Послесловие" к ней, но я тем охотнее останавливаюсь на приложении метриопатического воззрения к женскому вопросу, что здесь, по-видимому, представляется самое серьезное затруднение для взглядов, которые я провожу в своих очерках. Нельзя в самом деле отрицать, что женская природа специально приспособлена к произведению и воспитанию детей, а не к выполнению высших форм умственной работы. Все попытки доказать противное, как, например, в известном трактате Дж. С. Милля о женщинах, обнаруживают лишь с большею силою справедливость этого положения.

Недостаток инициативы - качества, столь существенного для занятия высшими родами человеческой деятельности, как наука и искусство, составляет одну из выдающихся особенностей женского склада. Это видно даже в такой области, как музыка, где, несмотря на отличную и продолжительную школу, женщина не могла пойти дальше виртуозности. Вряд ли будет ошибочно предположить, что женщины вообще учатся музыке гораздо больше и дольше, чем мужчины, и, несмотря на это, из них не вышло ни одной хотя бы второстепенной композиторши. Даже в сферах кулинарного и швейного искусств женщины обнаружили несравненно менее таланта, чем мужчины. И самый организм их представляет род остановки в развитии, как в этом можно убедиться при сравнении женского и мужского черепов и целого ряда других признаков*.

______________________

* См. Очерк вступления в брак. Вестник Европы, 1874, I.

______________________

Нельзя согласиться с мнением тех, которые думают, что чисто женская деятельность для поддержания потомства может быть без труда совмещена с серьезным занятием какою-нибудь отраслью науки или искусства; немногие исключения, на которые ссылаются в подобных случаях, не могут быть возведены в общее правило. Примеры же из крестьянской жизни, где женщина согласует произведение часто многочисленного потомства с усиленным физическим трудом, еще менее доказательны, так как тут, во-первых, идет резь о физическом, а не умственном труде, несравненно более прихотливом, а главное, от этого совмещения получается крайне небрежное выращивание и воспитание детей, сопряженное с значительной смертностью последних.

Если, с одной стороны, нельзя не признать, что женская природа, приспособленная более специально для целей размножения, стоит ниже мужской по отношению к высшим проявлениям умственного труда, то, с другой стороны, нельзя не видеть, что уже с довольно давних пор среди женщин назрело серьезное и твердое стремление к самым высшим сферам человеческой деятельности. Это стремление очень многим казалось неестественным, незрелым и смешным, простой погоней за какой-то модой; но непреложные факты показали противное. Разумеется; между многими женщинами, пожелавшими проникнуть в эту новую и трудную для них область, оказалось не мало и таких, у которых эти стремления были недостаточно серьезны и прочны и которые поэтому должны были остановиться или попятиться назад; но нашлись и такие, которые остались верны своему идеалу.

С первого взгляда легко может показаться, что во всем этом заключено какое-то основное противоречие; но при ближайшем рассмотрении дела предположение это падает. Очевидно, что в так называемом женском вопросе обнаруживается сильное внутреннее, как бы инстинктивное стремление опередить природу, перешагнуть узкие рамки, наложенные "естественными свойствами" женского организма. И в этом нет ничего особенно парадоксального, так как сходные явления совершались и теперь совершаются в животном мире.

Так как высшие животные, т. е. позвоночные, не представляют нам случаев столь развитой общественности, как человек, то нам поневоле придется спуститься в область более низших животных. К счастию, насекомые, являющие нам примеры очень сложной общественной жизни, оказываются высоко одаренными и во многих других отношениях. Среди них наиболее развитые общества наблюдаются у термитов, муравьев и пчел. Хотя последние две группы насекомых и относятся к одному и тому же отряду (перепончатокрылых), тем не менее не может подлежать сомнению, что общественность развилась у них вполне независимо друг от друга. О совершенно же самородном происхождении общественных форм термитов не может быть и вопроса, так как эти насекомые принадлежат к другому отряду - прямокрылых. Что же мы наблюдаем у них? Оказывается, что во всех этих наиболее сплоченных и сложных животных обществах, рядом с разделением труда между различными особями, установилось бесплодие значительного количества индивидуумов и притом гораздо больше среди женских особей. Бесплодные самцы развились только у термитов. Эти бесплодные насекомые выполняют все общественные работы, а некоторые из них играют роль воинов, защищая гнезда от нападения и, в свою очередь, нападая на других животных.

Тот факт, что при столь тесном общественном сплочении обязательно и независимо друг от друга (т. е. помимо наследственной передачи) развилось бесплодие большинства особей, уже сам по себе указывает на крайне важное значение этого явления для благополучия, счастия целой общины.

При рассмотрении вопросов человеческой жизни с естественноисторической точки зрения обыкновенно встречается то важное неудобство, что у людей мы находим еще не законченные, часто только зачинающиеся явления, тогда как у животных, которых мы берем для сравнения, процессы представляются в их готовой, окончательной форме. Так и в данном случае. В то время как у людей замечаются лишь первые шаги на пути к бесплодию, у общественных насекомых, как у муравьев, пчел и термитов, уже вполне установилось такое разделение отправлений, при котором лишь немногие члены общины служат для размножения, огромное же большинство их, негодное для производства потомства (за исключением разве некоторых особенных случаев), выполняет все работы и охраняет безопасность общины. Было бы поэтому очень интересно, если можно было бы подыскать пример более подходящий, т. е. найти такой случай, который бы позволил нам несколько ближе проникнуть в самый процесс возникновения бесплодия у самок общественных насекомых.

Обратимся с этой целью к одному виду осы, водящемуся во Франции и Южной Германии, известному под названием "галльской осы" (Polistes gallica) и превосходно изученному покойным зоологом Зибольдом*. У этой осы еще не произошло такого глубокого разделения особей, как у пчел, муравьев и термитов. Кроме самцов, у нее встречаются самки, различающиеся между собою по величине: более крупные и более мелкие самки. У этих обеих форм органы размножения развиты вполне, и мелкие самки имеют, так же как и большие, все, что необходимо для оплодотворения и кладки яиц. В этом отношении они отличаются от работниц-пчел, так как у последних аппарат размножения недоразвит и они лишены органов, делающих возможным оплодотворение.

______________________

* Beitrage zur Parthenogenesis des Arthropoden. Leipzig, 1871.

______________________

Но между большими и меньшими самками галльской осы уже установились значительные различия в образе жизни и инстинктах. Перезимовывают только большие самки, и они же кладут начало общины. Обыкновенно в начале весны одна такая самка устраивает сама небольшое гнездо из пережеванной древесины, из которой она приготовляет массу вроде папье-маше. Вскоре она кладет в каждую ячейку гнезда по яйцу, из которых выходят беспомощные червеобразные личинки. "Дальнейшее развитие этих личинок, - говорит Зибольд, - совершается медленно, так как самка-царица, принужденная единолично заботиться о целом гнезде, не в состоянии доставить достаточное количество корма для ее голодных личинок" (стр. 18). В июне из таких недокормленных личинок вылупляется целый маленький рой ос, которые и оказываются вышеупомянутыми мелкими самками. Эти последние тотчас же принимаются за работу, увеличивают гнездо и доставляют новому поколению личинок обильную пищу, вследствие чего "личинки растут быстрее, становятся больше и превращаются, наконец, в более крупных ос, которые размерами не уступают самке-царице" (21). Благодаря полезной работе мелких самок гнезда тщательно охраняются от многочисленных ночных врагов (как, например, пауков, уховерток, мокриц и пр.), которые нередко уничтожают всех личинок в то время, когда мелкие самки еще не вылупились, а самка-царица спокойно спит, не заботясь о судьбе своего потомства. Столь деятельные в работе для обеспечения общего блага колонии, мелкие самки оказываются очень бесчувственными в любовном отношении. На ухаживание вылупившихся и созревших в течение лета самцов "мелкие самки не обращают ни малейшего внимания. Они слишком заняты уходом за личинками и обыкновенно прогоняют вон назойливых ухаживателей" (стр. 41). Эти самки, однако же, сохраняют способность, в случае нужды, класть неоплодотворенные яйца, из которых могут вылупляться только самцы.

В этом примере мы, таким образом, видим один из первых шагов разделения труда между самками и приобретения бесплодия среди общественных животных. Самка-царица еще выполняет работу, но она уже не может справиться сама со всем потомством, и целой общине грозит беда, если не являются своевременно мелкие самки, занятые главным образом работою для "общего блага". Природа этих самок устроена так*, что они легко могли бы вступать в супружество. С метрио-патической точки зрения так бы и следовало. Поклонники сообразования с "природными свойствами" должны были бы возмутиться и восстать против "неестественного" поступка мелких самок, отвергающих женихов, предпочитающих оставаться в девственности целую жизнь и посвящать последнюю ухаживанию за чужими детьми. Те же проповедники должны бы были не менее возмутиться и поведением самки-царицы, плодящей множество детей, которых сама не в состоянии охранить и прокормить, а передает для этого в чужие руки. Если бы обе формы самок послушались голоса таких моралистов и перестали следовать своим стремлениям, то, как легко предвидеть, община бы распалась и отдельные члены ее пострадали. Повиновение же таким инстинктивным побуждениям, несмотря на кажущуюся неестественность, привело к развитию общественной жизни, какую мы видим, например, у пчел.

______________________

* Зибольд несколько раз (стр. 17, 20, 56) с особенным ударением настаивает на том, что в анатомическом отношении мелкие самки устроены так же точно, как и крупные, и имеют все устройство, необходимое для брачной жизни.

______________________

Вся эта история галльской осы убеждает в том, что изменения инстинктивные, функциональные могут идти впереди изменении органов и показывать им путь. Можно предсказать, что если дальнейшее развитие общественности у этой осы пойдет по тому же направлению, то оно приведет к изменению в устройстве органов размножения у мелких самок и к установлению двух резко отличных форм: работниц и цариц, подобно тому, как это встречается у пчел.

Если мы приложим добытые данные к женскому вопросу, то должны будем прежде всего заметить, что природные свойства женского организма, приспособленного к деторождению, не могут служить ни малейшим, препятствием к удовлетворению стремления некоторых женщин посвятить себя высшим сферам умственного труда. Для этого даже нет надобности, чтобы у таких женщин было такое же равнодушие к браку, как у девственных галльских ос, хотя и известны многочисленные примеры отвращения женщин к брачной жизни. Это и многие другие, вообще довольно частые в человеческом роде, отклонения половых инстинктов указывают на то, что первый шаг на пути к бесплодию уже сделан. Весьма возможно, что с этого начался процесс обособления в человеческих обществах, сходный с тем, который гораздо далее подвинулся у насекомых, и что со временем установится, хотя и не столь резкое, разделение людей на наиболее и наименее плодовитых или даже и вовсе бесплодных. Последние, имея возможность посвятить себя исключительно высшим сферам человеческой деятельности, будут служить обществу главным образом умственным трудом.

Боязнь, что при таком неравномерном распределении размножения люди, высшие в умственном отношении, не оставят прямого потомства, которое бы могло поддерживать и развивать наиболее драгоценные для общества качества, оказывается при ближайшем рассмотрении несостоятельной. Пример насекомых с крайним обособлением бесплодия и разделением труда в общинах доказывает вполне, что недеятельные и неразвитые родители (царица и трутень у пчел) могут производить гораздо более способных и трудолюбивых потомков (пчел-работниц) и что изменения, наблюдаемые у этих бесплодных насекомых, могут повторяться и совершенствоваться в целом ряде поколений. Это может быть объяснено таким образом. Самка производит массу яиц, в которые вложены самые различные задатки; в то время как в одних зародышах вполне развились только одни из этих задатков, у остальных развились совершенно другие. Пчела-царица с слабо развитым мозгом, произведшая работниц с очень совершенной нервной системой, сама могла иметь неразвившиеся впоследствии задатки очень высоко одаренного мозга. Дарвин приводит еще следующий пример. Есть породы озимого левкоя с махровыми, следовательно, бесплодными, и простыми, дающими семена, цветами. Последние будут соответствовать царицам у пчел, а махровые цветы - бесплодным работницам. Левкои эти размножаются исключительно семенами, из которых происходят, однако же, большей частью махровые цветы и только в более редких случаях простые, семяноносные. Здесь махровость передается посредством немахровых, простых цветов. В приложении к человеку это ведет к предположению, что плодовитые люди будут передавать по наследству признаки своих высокоодаренных бесплодных родичей. Эти последние, как нужно думать, оказались выдающимися лишь вследствии того, что в них совершилось полное развитие задатков, которые были получены ими непосредственно от их плодовитых родителей. Положим, что в какой-нибудь семье есть ясно выдающийся, но бесплодный деятель. Сам он не может передать своих признаков потомству, но сходный талант может обнаружиться у какого-нибудь другого члена семьи, например, у племянника, сестры или брата. Предположения эти, равно как и факты унаследования у общественных насекомых и озимых левкоев, вполне вяжутся с современными представлениями о наследственности, по которым признаки, приобретенные после рождения, никогда не передаются потомству. Последнее же получает лишь задатки, которые могут передаваться из поколения в поколение и развиваться обильно или глохнуть.

Боязнь, что установление частного бесплодия поведет к общему вымиранию, тоже не должна быть признана основательной, так как при процессе дальнейшего обособления, рядом с бесплодием одних индивидуумов, должна или, по крайней мере, может усилиться плодовитость других, подобно тому, как это совершилось в мире общественных насекомых. Уже и теперь мы видим, что в семье, в которой есть несколько детей, не составляет существенного отягощения иметь их еще двое или трое, между тем как жизнь бездетного супружества сразу изменяется самым коренным образом с той минуты, как в ней рождается ребенок. Необходимо также иметь в виду, что с успехами культуры и главным образом научной медицины смертность вообще, и в детском возрасте в особенности, уже и теперь значительно уменьшившаяся, будет со временем становиться все меньше и меньше. Возможно даже, что вызванное этим увеличение народонаселения обусловит необходимость позаботиться об уменьшении числа рождений, и тогда, подготовленное развитием, частное бесплодие обнаружит всю свою полезность.

Пример постепенного понижения процента увеличения народонаселения во Франции, о котором теперь, после доклада Ланьо, идет так много толков, ничего не доказывает в нашем вопросе. Во всяком случае, тут не может быть и речи о пагубном влиянии женского научного образования, так как оно почти целиком отсутствует у французских женщин. Уже скорее как раз наоборот. Распространение среди них серьезного образования, способного только искоренять вкусы к роскоши и пустым утехам в жизни вообще, может содействовать поддержанию необходимого уровня размножения.

Не забегая далеко вперед, можно и теперь убедиться в пользе посещения высших курсов и вообще участия женщин в высшем умственном труде. Не говоря о тех из них, которые остаются верными своей специальности и идут по раз избранному пути, даже те женщины, которые потом покидают высшие сферы деятельности, сохраняют все-таки вкус к ним и поддерживают его в близких им людях, вместо того чтобы противодействовать развитию и потворствовать стремлениям к пустой и праздной жизни. Хотя, как выше было сказано, женщины в музыкальном отношении стоят значительно ниже мужчин, но сколько пользы принесли они успехами музыки тем, что развивали и поддерживали вкус к ней в детях и вообще близких им! Кому неизвестен в этом отношении пример матери нашего гениального композитора и виртуоза А. Рубинштейна, игравшей такую роль в развитии музыкального таланта своих детей? То же самое приложимо и к научной области.

Мы получаем в результате этого рассмотрения женского вопроса с биологической точки зрения, что и тут, как во многом другом, самые интересы развития не вяжутся с преклонением пред готовыми и несовершенными формами, данными природными устройством человеческого организма, а, напротив, требуют чуткого и внимательного отношения к проявляемым стремлениям к идеалу, который упорно пробивается наружу, несмотря на всякие оказываемые со всех сторон и, между прочим, со стороны гр. Л. Толстого препятствия.

При рассмотрении женского вопроса нам пришлось целиком разойтись с воззрением гр. Л. Толстого, который в данном случае последовательно стоит на принципе преклонения пред готовыми формами человеческой природы и во имя его попирает идеал, ясно выразившийся. В вопросе об умственном и мускульном труде мы также были вынуждены возражать графу Толстому; только тут мы выделили исповедуемый им идеал - проповедь против роскоши и стремление помешать превращению человека в бессмысленную машину - от попытки доказать, что необходимо отодвинуть научную деятельность на задний план и обратиться к усиленному мышечному труду.

Нельзя не сочувствовать гр. Л. Толстому в его проповеди гуманности и мягкого обращения с людьми и животными, но не потому, чтобы мучить и убивать людей и животных было "противно и мучительно природе человека", а несмотря на то, что мучить людей и животных очень свойственно человеческой природе. Подобно тому, как детеныши хищных животных играют в травлю, а взрослые животные наслаждаются мучением своих жертв, так и дети находят большей частью величайшее удовольствие в мучении и убийстве животных. Столь распространенная страсть к охоте у детей и у взрослых, воинственные наклонности и зверство, обнаруживаемое во всех случаях, когда делается возможным свободное проявление инстинктов, служат явными опровержениями мнения гр. Л. Толстого.

Можно предположить, что наклонности зоологических прародителей человека были очень свирепы и что эти предки характером своим скорее напоминали гориллу, чем шимпанзе. От них-то должны были унаследоваться те зверские привычки, которые так часто дают себя чувствовать в человеческом мире. Несмотря на все это, нельзя не желать, чтобы в борьбе со злом, возникающим из дурных сторон человеческой природы, употребляемы были сколь возможно мягкие меры. Разумеется, невозможно согласиться с гр. Л. Толстым, когда он допускает насилие только по "отношению к ребенку и только для избавления его от предстоящего ему тотчас же зла" (В чем моя вера, стр. 195), так как в действительности должно быть признано несравненно большее число исключений, в которых необходимо прибегнуть к насилию. Но тут различие не принципиальное, а чисто количественное, раз сам гр. Толстой признает, что правило: "не противься злу насилием" не может быть применено во всей его последовательности. С другой стороны, нельзя не пожелать распространения его на приемы литературной критики и полемики, так как чересчур запальчивая речь с пеной у рта, клеймение противников позорными эпитетами и приписывание им самых низких побуждений ("оглупение" противников, "одурение" противниц, "дармоеды" ученые и художники, жрецы науки и искусства, "самые дрянные обманщики" и многое другое, чем пересыпаны статьи гр. Л. Толстого) может только повредить делу, заставить, пожалуй, подумать, что такие приемы служат лишь для прикрытия слабости основной аргументации.

В какую сторону мы бы ни обратили внимание во всех этих жизненных вопросах, везде мы увидим более или менее резкое раздвоение. С одной стороны, унаследованная от животных предков природа со всеми ее отрицательными сторонами, с другой - сильное, непреодолимое стремление к идеалу, к лучшему будущему. Это последнее выражается то в форме верований в такое состояние, когда люди предстанут в ином образе и воцарится справедливость, то в форме мечтаний о золотом веке, который осуществится на земле, то в виде веры в прогресс и историческую справедливость. Хотя критике удается разрушить эти иллюзии, тем не менее в конце концов все же всплывает иногда луч надежды на то, что положение, быть может, еще не так отчаянно. При этом необходимо всегда иметь в виду, что многие вопросы, которые прежде казались неразрешимыми, уступили человеческому уму и энергии и что, успешно борясь с природою, человеку удалось многое изменить если не в своей собственной природе, то в природе окружающих его существ.

Процесс, посредством которого совершалось развитие и изменение форм в органическом мире, сводится в конце концов к естественному подбору, т. е. к переживанию существ, наиболее одаренных в борьбе за существование, рядом с вымиранием наименее приспособленных организмов. В результате этого процесса получилось множество органических видов, носящих на себе явные признаки целесообразности в устройстве их тела. Нужно думать, что и человек обязан своим происхождением той же силе естественного подбора, проявившей свое действие на каком-нибудь зоологическом человекообразном прародителе.

Воззрение это, составляющее сущность дарвиновского учения, в течение более чем тридцатилетней борьбы выдержавшего самую тяжелую пробу, в настоящее время составляет краеугольный камень всей биологии, да и не одной только биологии, а и других, соприкасающихся с ней, отраслей знания. Правда, гр. -Л. Толстой считает его результатом "праздных играний мысли людей так называемой науки" (XII, 382) и думает, что от него можно отделаться двумя, тремя шуточками (например, вроде приписывания дарвинизму нелепости, будто "из роя пчел может сделаться одно животное") и возражением, "что никто никогда не видал, как делаются одни организмы из других" (там же), точно будто наука может ограничиваться только тем, что можно видеть непосредственно глазами! Я не стану здесь останавливаться долее на этой "критике", так как она не заключает в себе ни одного признака таковой, и считаю себя тем более вправе сделать это, что мною был напечатан целый ряд статей в "Вестнике Европы" за 1876 год, в которых я старался изложить в популярно-научной форме все значение дарвиновского учения, не скрывая, разумеется, и его недостатков.

В человеческом мире, рядом с развитием сознательности, "естественное" стало уступать место "искусственному" и естественный подбор стал перерождаться в искусственный. Произошло это потому, что "искусство" значительно ускорило процесс развития, оказавшись, следовательно, вообще очень полезным. Поясним это последнее положение примером. Перемена климата застала и человека, и животных недостаточно приспособленными к низкой температуре; но в то время как у последних это приспособление могло совершиться лишь с помощью развития обильного волосяного покрова и отложения подкожного жира, у человека оно произошло благодаря искусству одеваться. К счастью, наши предки не остановились пред тем, что так как природа создала их голыми, то они не должны были прикрываться "неестественной" одеждой; они последовали своему непосредственному чувству, побуждавшему их согреться, и в результате оказались победителями над природою.

Захватывая все большую и большую область, искусство стало менять и облик организмов, окружавших человека. При этом с очень давних пор выступил на сцену искусственный подбор, посредством которого удалось в относительно короткое время отобрать и упрочить путем наследственности множество драгоценных для человека свойств. В тех случаях, когда такой подбор совершается вполне сознательно, люди, посвятившие себя этой специальности, начинают с того, что намечают прежде всего цель, к которой они должны стремиться. Дарвин, резюмируя данные о подборе голубей, выражается так: "Подбор производится методически в том случае, когда заводчик старается улучшить или изменить породу, согласно предвзятому идеалу"*. Установление последнего не есть дело простой фантазии или прихоти; для того, чтобы наметить идеал, который бы был осуществим, необходимо точное знание природы организма и достаточная доля инициативы. Идеал этот никогда не будет простой копией с действительности, а всегда результатом синтеза последней с человеческим воображением и мышлением. Вот почему даже в такой узкой и определенной области, как искусственный подбор домашних животных, требуется так много данных от намечающего путь "идеалиста". Многочисленные любители животных и растений устраивают собрания, на которых они, после долгого обсуждения, намечают идеал, к которому должно стремиться, и выражают его в программе, за осуществление которой полагается приз. Этот процесс подбора может служить образцом того, как должно сложиться "искусство" в более высоком и широком смысле слова, т. е. и как изящное искусство, и как житейское искусство, или практически философия. В обоих на первом плане должен быть поставлен идеал, как продукт синтеза внутреннего и внешнего мира. Изящное искусство не должно быть реалистическим, в смысле рабского подражания действительности; оно может и должно переходить за пределы последней. Когда любитель-садовод или животновод вызывает созданный им идеал на рисунке, то последний изображает животное или растение не таким, каковы они в действительности, а такими, какими они должны быть впоследствии. Только если он серьезный "идеалист", то в своем идеале он будет сообразоваться с природою и ее законами, которых нельзя обойти.

______________________

* Прирученные животные и возделанные растения. Русск. пер., I, стр. 227.

______________________

То же и в житейском искусстве, или этике. Моралист не должен останавливаться рабски перед готовыми формами, как бы "естественны" или "свойственны природе" они ни казались. Он должен стараться перешагнуть чрез эти границы, чтобы идти по направлению к идеалу, намеченному опять-таки на основании всех данных действительности.

Во всей этой обширной области искусства требуется, следовательно, идеализм, основанный на точном и всестороннем знании. Если бы кому-нибудь вздумалось наметить идеалом приобретение крыльев, согласно представлению о воздушных ангелах и других подобных существах, то такая цель должна была бы быть отвергнута на основании закона, по которому развитие летательной перепонки или настоящих крыльев стесняет движения конечностей, столь важные для человека, и еще на основании того, что ближе к цели можно прийти усовершенствованием воздухоплавания. Если же идеалом является, например, изменение некоторых природных свойств, мешающих женщине удовлетворить непреложное стремление в высшие сферы человеческой деятельности, то я не вижу причины, почему бы нельзя было направить искусство к достижению такой цели.

Бесспорно, что переход от естественного подбора к сознательному, искусственному в приложении к человеку должен составить критический" и поэтому крайне трудный период в жизни человечества. Он требует, с одной стороны, свободного развития идеальных стремлений для определения того разумного идеала, к которому можно направить деятельность; с другой стороны, он немыслим без значительных успехов положительного знания. Так как оба эти условия касаются самых деликатных и нежных отпрысков человеческой деятельности, которые легко глохнут от слишком грубого прикосновения действительности, то неудивительно, что по временам может явиться сомнение в успешности дальнейшего развития и самый мрачный взгляд на будущность.

Вывод, сделанный более тридцати лет назад Боклем в результате обзора пути, пройденного человечеством, подтверждается с каждым днем все более и более. Самые прочные успехи, добытые людьми, это именно те, которые совершены при помощи положительного знания. Самые серьезные надежды, которые можно лелеять, должны быть возложены на дальнейшие успехи в той же области. Отсюда ясно, что непосредственной нашей целью должно быть все то, что может в наибольшей степени содействовать этим успехам.

Против науки и развивающейся под ее влиянием культуры уже не раз раздавались самые страстные протесты. Остановить ее движения они, однако же, были не в силах. Не менее талантливая, чем полемика гр. Л. Толстого, проповедь Ж.-Ж. Руссо, действовавшая притом в такое время, когда знание еще пустило далеко меньшие корни, и та не была в состоянии хоть сколько-нибудь заметно затормозить успехи его. Нужно надеяться, что и новая проповедь автора статьи "О назначении науки и искусства" не окажет большого влияния.

Правда, у нас существуют, по-видимому, какие-то особенные условия, благоприятствующие всему, что враждебно науке и культуре. Замечательно, что при той склонности к исканию идеала, о которой было упомянуто в начале этой статьи, у нас в то же время пользуются особенной симпатией учения, идущие против науки. Стремление в народ, возвращение к физической работе, "упрощение жизни" и пр., - все это только различные формы, в которые облеклась потребность разорвать связь с серьезным научным трудом. Не объясняется ли это явление до некоторой степени примером из жизни той общины, о которой говорит гр. Л. Толстой и наиболее образованный член которой, после приготовления к вечерним работам, "устал от исключительно умственной работы" (XII, 444)? Быть может, наши мозги, лишь с недавнего времени направленные на умственный труд, просто не выдерживают того упорного и постоянного напряжения, которое необходимо для серьезного занятия наукою, и инстинктивно влекут нас назад. Некоторую аналогию этому явлению представляют примеры из жизни более первобытных людей, которые, несмотря на обширные природные дарования и на легкость, с какой они усваивают европейскую культуру и науку, по истечении известного времени разрывают со всем этим и успокаиваются только тогда, когда возвращаются к своему прежнему образу жизни. Если это предположение справедливо, то беде можно помочь правильной организацией обучения и постепенным приучением к упорной мозговой работе. В таком случае можно надеяться, что неутомимый научный труд, соединенный с непреодолимым стремлением к идеалу, не замедлит принести обильные плоды.

Мечников Илья Ильич (1845-1916) русский микробиолог и патолог, удостоенный в 1908 Нобелевской премии по физиологии и медицине (совместно с П.Эрлихом) за исследование природы иммунитета, Почётный член Петербургской АН (1902).

Во второй половине XIX века в разных концах земли, в разных странах и, естественно, в разных городах два очень не похожих человека с разными судьбами и с разными духовными качествами занялись проблемами, в чем-то схожими, хотя объекты исследования были разными. Оба родились в феврале, но один из них родился 200 лет назад - 12 февраля 1809 года, а другой 175 - 27 января / 9 февраля 1834 года; один - в Англии, а другой - в России; один - в богатой семье в собственном особняке, другой - в семье весьма скромного достатка, в небольшом доме. Англичанин имел родственниками владельцев знаменитого фарфорового завода «Веджвуд», а у российского ученого родственники имели маленький стеклянный заводик близ Тобольска. Есть и еще одна параллель: российский ученый занялся классификацией всех известных к тому времени элементов, а британский - всех известных к тому времени животных и растений. Один исходил из того, что элементы даны Богом как таковые и не пытался и не дерзал считать, что они происходят друг из друга, но нашел строгие закономерности при их классификации - Периодический закон, названный его именем - Менделеева. Другой, обнаружив эволюционные внутриродовые изменения растений и животных, дерзнул считать, что роды растений и животных не Божии создания, а результат эволюции и постепенного перерождения одних из других: из растений - животные, а из обезьяны - человек, создав теорию, также названную его именем, - дарвинизм.

Чарльз Дарвин из Дауна и его эволюционная теория потрясли весь мир, бросив вызов воззрениям и христианским, и языческим: человек возник как результат природных стихий и в борьбе за существование! Смело, грандиозно, истинный плод западной цивилизации! Дарвин не скрывал - об этом он говорит на первых же страницах своей автобиографии - страсти, владевшей им с детского возраста, - удивлять окружающих, «сознательно выдумывая небылицы». «В детстве я нередко сочинял заведомый вздор и притом всегда только для того, чтобы вызвать удивление окружающих. Однажды, например, я сорвал с деревьев, принадлежавших моему отцу, много превосходных фруктов, спрятал их в кустах, а затем сломя голову побежал распространять новость о том, что я обнаружил склад краденых фруктов», - откровенничал Чарльз. Его отец мудро усматривал в этом не лживость, а стремление делать открытия.

Что ж, эффект, произведенный «открытием» эволюции, был ошеломляющим.

Семейное дело

Впрочем, стремление поражать окружающих было своего рода семейной чертой Дарвиных. Этим славился еще дед творца теории эволюции Эразм Дарвин (1682-1754) - поэт и натуралист. Он был убежденным приверженцем деизма, отрицавшего христианство, но не отрицавшего Бога-Творца. Правда, по мнению деистов, Бог хоть и сотворил мир, но не более: сотворил и отошел от Своих дел, предоставив людям и природе развиваться самим. Как правило, сторонники деизма, преследуемые официальной Церковью, организовывали тайные общества, такие как, к примеру, орден иллюминаторов, позже примкнувший к масонам. Сам Эразм Дарвин организовал закрытое философское «Лунное общество», члены которого в полнолуние собирались для обсуждения интеллектуальных вопросов. Кстати, членами «Лунного общества» были и организатор фарфорового производства Джошуа Веджвуд, с которым позже Дарвины породнились.

Об эволюции животного мира под непосредственным воздействием факторов внешней среды писал и говорил уже Эразм Дарвин. Он же настаивал на особом значении перехода предка человека в вертикальное положение и поэтапного формирования членораздельной речи. Естественно, что его взгляды возмущали людей верующих. Труд же Эразма Дарвина «Зоономия, или Законы органической жизни», в котором высказывается идея о происхождении одних родов из других, был внесен папой Римским в список запрещенных книг. Пытливый естествоиспытатель, доктор Эразм Дарвин знакомил своих учеников с анатомией человека, вскрывая тела казненных преступников, чем чрезвычайно шокировал соседей и обывателей. Одни считали его гением, другие - колдуном.

Эразм Дарвин имел двенадцать детей - девять дочерей и трех сыновей: один, последователь отца, скончался в 20 лет, заразившись трупным ядом на вскрытии; другой в помешательстве покончил жизнь самоубийством; третий, Роберт, тоже врач, дал миру Чарльза Дарвина.

Эразм Дарвин мирно почил в 1802 году, оставив своим детям немалое состояние.

Дедом по матери Чарльза был Джошуа Веджвуд (1730-1795), основатель знаменитого фарфорового завода «Веджвуд» (фирма разорилась в 2008 году), по сути гончар-новатор, но более удачливый, чем другие, тоже занимавшиеся этим распространенным производством. Веджвуд «превратил грубое и незначительное производство в элегантное искусство» - так написано на его надгробном памятнике в Стаффордшире. Возможно, что одной из причин успеха Джошуа была принадлежность его к «Лунному обществу», члены которого поддерживали друг друга и финансово, и протекциями в нужных инстанциях. Так же, как и Эразм Дарвин, он был приверженцем деизма. Его дочь Сусанна вышла замуж за Роберта Дарвина. Семьи Веджвудов и Дарвинов представляли как бы единый клан: позже Чарльз Дарвин женился на своей двоюродной сестре Эмме Веджвуд, а сестра Чарльза Каролина вышла замуж за внука Джошуа Веджвуда, носившего тоже имя Джошуа.

О Роберте Дарвине, своем отце, Чарльз очень тепло напишет в своих «Воспоминаниях о развитии моего ума и характера»: «Его огромный успех как врача был тем более поразителен, что сначала, как он рассказывал мне, он до такой степени ненавидел свою профессию, что, если бы мог рассчитывать на самые жалкие средства или если бы его отец предоставил ему хоть какой-нибудь выбор, ничто не заставило бы его заняться ею» . Он имел солидную клиентуру, что обеспечивало ему хороший доход. Не замахиваясь на глобальные проблемы мироздания, поддерживая умело связи с нужными людьми, он жил в свое удовольствие, чего желал и своим детям. Его успех во врачебной практике строился на инстинктивном знании человеческих слабостей: он сам не мог сказать, откуда черпает свои сведения. Чарльз относил отцовское умение понимать людей даже к сверхъестественной способности. Хотя Роберт Дарвин и был крещен по обряду Англиканской Церкви , многие его считали атеистом, но, скорее всего, он придерживался деизма, как и его отец, Эразм, и тесть Джошуа Веджвуд. Еще в молодости Роберт Дарвин вступил в тайное масонское общество, что, правда, не мешало ему иногда вместе с женой посещать капеллу унитариев . Несомненно, что в семье царило свободомыслие, которое поощрялось и в детях. В некоторых статьях о Чарльзе Дарвине пишут, что веру в Бога ему привила его мать. Но сам Чарльз в автобиографии признается, что он практически не помнил матери.

Первые шаги

Итак, 200 лет назад - 12 февраля 1809 года в семье преуспевающего врача Роберта Дарвина родился сын Чарльз. Ребенок был крещен в Англиканской Церкви, знал несколько простых молитв и имел некоторое представление о Ветхом и Новом Завете, насколько это требовалось знать в христианской стране. Семья тогда проживала в городе Шрусбери, где и прошли детские годы будущего создателя эволюционной теории. В 1817 году скончалась мать Чарльза, которая, по словам самого Дарвина, не оставила в сердце у него никаких воспоминаний, кроме черного бархатного платья и диковинного рабочего столика. Воспитанием мальчика занялась его старшая сестра Каролина, а первые азы знаний он стал получать в школе для приходящих учеников в Шрусбери.

Учился Чарльз, как известно, неважно. Под словом «неважно» нужно подразумевать не только что «безуспешно» и «плохо», но и что сам он не придавал важности этим занятиям, которые были ему неинтересны. Интерес у мальчика был к другому - коллекционированию, причем объектами коллекционирования становилось все, что имело разновидности: монеты, минералы, раковины, печати.

Другой страстью Чарльза была охота. «Мне кажется, что едва ли кто-нибудь проявил столько рвения к самому святому делу, сколько я - к стрельбе по птицам, - позже вспоминал натуралист. - Как же я наслаждался охотой! Но, тем не менее, сдается мне, я все же испытывал какой-то полусознательный стыд, так как пытался уверить себя, что охота была до некоторой степени умственным занятием: ведь сколько нужно соображения для того, чтобы знать, где найдешь дичь; сколько искусства для того, чтобы натаскивать собак» . В общем, не обремененный заботами мальчик искал острых ощущений. Проучившегося семь лет - с 1818 по 1825 год, но не закончившего школы, так как пребывание там отец счел бесполезным для сына, юного Чарльза отправляют в Эдинбургский университет, где нерадивому ученику должны были вложить некоторые медицинские познания. «Но вскоре после того я пришел - на основании различных мелких фактов - к убеждению, что отец оставит мне состояние, достаточное для того, чтобы вести безбедную жизнь, хотя я никогда даже не представлял себе, что буду таким богатым человеком, каким стал теперь; этой уверенности оказалось, однако, достаточно для того, чтобы погасить во мне сколько-нибудь серьезное усердие в изучении медицины», - вспоминает в автобиографии Чарльз . Коллекционер, однако, в юном Дарвине не умер, он и здесь продолжал собирать, но уже морских животных, остающихся в лужах после отлива моря, которых анатомировал, как умел. О своих маленьких открытиях он в начале 1826 года прочитал доклад в Плиниевском обществе, членом которого стал, и, несмотря на нелюбовь к медицине, счел полезным стать членом и Королевского медицинского общества, заседания которого он аккуратно посещал. Кроме того, учебные занятия Чарльз успешно совмещал с длительными походами, осенней охотой и прочими развлечениями.

«После того как я провел два учебных года в Эдинбурге, мой отец понял или узнал от моих сестер, что мне вовсе не улыбается мысль стать врачом, и поэтому предложил мне сделаться священником». Вот такой поворот дел! Молодой человек срочно знакомится с догматами Англиканской Церкви и приходит к заключению, что они не противоречат Священному Писанию и, в общем-то, не так плохи. «Я старательно прочитал поэтому книгу “Пирсон о вероучении” и несколько других богословских книг, а так как у меня не было в то время ни малейшего сомнения в точной и буквальной истинности каждого слова Библии, то я скоро убедил себя в том, что наше вероучение необходимо считать полностью приемлемым, - вспоминает Чарльз. - Меня, однако, поражало, насколько нелогично говорить, что я верю в то, чего я не могу понять и что фактически не поддается пониманию. Я бы мог с полной правдивостью сказать, что у меня не было никакого желания оспаривать ту или иную догму, но никогда я не был таким дураком, чтобы чувствовать или говорить: “Credo quia incredibile” (Верую, потому что невероятно)» . Заметим: нежелание «оспаривать ту или иную догму» связано не с осознанием их правильности, а с нежеланием в них вникать; они не были восприняты, по словам Спасителя, «слухом услышите, и не имате разумети: зряще узрите, и не имате видети» (Мф. 13: 14). Молодой Дарвин не понял, насколько важно было разобраться в своих чувствах к Богу, что это вопрос жизни и смерти его души; фактически вера не коснулась его сердца, а плотской ум, отвергавший все, что нельзя пощупать, тем более. Однако Чарльз согласился попробовать свои силы и в этом направлении. Для получения богословского образования был выбран Кембриджский университет - оплот Англиканской Церкви. Но, увы, хотя богатый молодой человек мог позволить себе где угодно учиться, да толку что! «Три года, проведенные мною в Кембридже, были в отношении академических занятий настолько же полностью затрачены впустую, как годы, проведенные в Эдинбурге и в школе», - искренно напишет об этом позднее Дарвин . Однако среди бесполезных для себя предметов молодой человек отыскал и очень приятные: лекции по ботанике профессора Джона Стивенса Генсло (Хенслоу), пастора англиканского вероисповедания: «Генсло имел обыкновение совершать со своими учениками, в том числе и с более старыми членами университета, полевые экскурсии - пешком, в отдаленные места - в каретах и вниз по реке - на баркасе, и во время этих экскурсий читал лекции о более редких растениях и животных, которых удавалось наблюдать. Экскурсии эти были восхитительны» . Дарвин познакомился и с любителями спорта - очень милыми ребятами, с которыми можно было и выпить, и попеть песни.

В Кембридже Чарльз Дарвин увлекся еще одним видом коллекционирования - собиранием жуков. Позже, уже став знаменитым, он сделает следующий вывод: «Страсть к собиранию жуков может служить как бы пророческим указанием на будущий успех в жизни» . И хотя до нашего времени многие продолжают следовать идеям Дарвина, но почему-то как раз этот дарвиновский вывод остается мало известным, и народ пока не повалил собирать жуков вместо того, чтобы посещать школы и университеты. Видимо, плохо распространяли эту мысль великого ученого.

Получив степень бакалавра искусств, Чарльз неожиданно получает от профессора Джона Генсло предложение принять участие в экспедиции на судне «Бигль» в качестве натуралиста. Однако Роберт Дарвин воспротивился такому желанию сына: Чарльз не оправдал его доверия ни в Эдинбурге, ни в Кембридже, и он был уверен, что это произойдет еще раз, если позволить Чарльзу путешествовать на «Бигле». У отца было восемь возражений, и он хотел, чтобы кто-то из авторитетных людей поручился за правильность выбора его сына при имеющихся у него возражениях. Чарльз обратился к своему дяде Веджвуду, и дядя, видевший в своем племяннике задатки исследовательского ума, смог убедить в полезности этого путешествия, ответив в письме на все пункты возражения отца.

В поисках открытия

27 декабря 1831 года Дарвин покидает Лондон, чтобы стать уже навсегда натуралистом, искателем неизвестного, и, если получится, то что-нибудь и открыть. Путешествие это продолжалось пять лет и пролегло по огромным пространствам: Южная Америка, Австралия, Африка, острова… По воспоминаниям Дарвина, первоначальные его интересы были направлены на геологические наблюдения и изучение исторических изменений геологических пластов, но со временем интерес его изменился. Позже исследователи отмечали, что в свое путешествие Дарвин отправлялся «без каких-либо твердых, заранее сложившихся воззрений относительно видов» . Действительно, к этому времени трудно заподозрить, что у Чарльза, с его поверхностными знаниями разных наук, глубоким невежеством в богословии, с его юношеским легкомыслием, были вообще хоть какие-то воззрения. А царящий в семье вольнолюбивый дух, замешанный на деизме и унитаризме, скепсис отца-масона, нестройные расплывчатые позиции Англиканской Церкви вряд ли могли сформировать у молодого Чарльза ясные представления о Боге, христианстве и вере, скорее наоборот. Очевидно и то, что богословские знания, которые получил Дарвин в Кембридже, носили поверхностный характер, вера не коснулась его сердца, и лишь хорошая память помогла сдать нужные экзамены. Нет ничего удивительного и в том, что идея кругосветного путешествия завладела умом и сердцем Чарльза, которого вряд ли привлекала перспектива стать сельским пастором.

Поверхностные знания понемногу обо всем, соединенные с детским влечением к коллекционированию и бурной фантазией, не лишенной и порочности приукрасить, мировоззренческая неопределенность, затаенная страсть сделать открытие - вот тот багаж, с которым Чарльз отправился в это путешествие.

Ход мыслей его вскоре устремился в одном русле, отвечающем его чаянию открытия и удивления окружающих. Без сомнения, молодой Дарвин уже давно был знаком с эволюционной теорией своего деда. Добавим к этому сильное влияние, которое на Чарльза оказали рекомендованные ему профессором Генсло труды Чарльза Лайеля. Благодаря им, Дарвин узнал о работах французского естествоиспытателя Жана-Батиста Ламарка, так как второй том своих «Основ геологии» Лайель в значительной мере посвятил критики теории трансмутации (эволюции) Ламарка. При этом, развивая свою критику, Лайель дал в книге ясное изложение теории французского исследователя. Получив в ноябре 1832 года во время стоянки «Бигля» в порту Монтевидео этот том труда Лайеля, Дарвин смог ознакомиться с подробным разбором позиций обеих сторон. Таким образом, в первый год плавания Дарвин уже знал, какова традиционная точка зрения на видообразование и с каких сторон она уязвима для критики.

Итак, юноша, путешествующий на корабле и оторванный от библиотек, учебных заведений, а также лишенный общения с ученым, загружал свой несовершенный ум избранной литературой, и в этом ограниченном пространстве информации формировалось его мировоззрение. Причем зародышем были, несомненно, теории его деда об эволюции и происхождении человека, о которых он знал еще в детстве из разговоров взрослых. Воспитанный в окружении людей, удаленных от Бога, Чарльз и сам не ощущал ни страха Божия, ни боязни оскорбить Творца. Он не утруждал себя сопоставлением Истины со своими частными воззрениями, потому что и не знал Истину. «С преподобным преподобен будеши, и с мужем неповинным неповинен будеши, и со избранным избран будеши, и со строптивым развратишися» (Пс. 17: 26-27).

Возвратившись из путешествия 2 октября 1836 года, Дарвин приступил к обработке собранного им материала. Его коллекции были обработаны Р. Овэном (ископаемые млекопитающие), Ватергаузом (современные млекопитающие), Гульдом (птицы), Беллем (пресмыкающиеся и земноводные) и Дженнинсом (насекомые); эта общая работа была издана под заглавием «Зоология путешествия». Сам Дарвин взял на себя обработку геологического материала.

Столкнувшись с огромным разнообразием Божиих творений во время путешествия на «Бигле», Дарвин сделал вывод о том, что виды их не являются неизменными. А далее он домыслил, что и роды, и классы, и прочее происходят один из другого. Прославленные Дарвином галапагосские вьюрки представляют собой четырнадцать видов: тринадцать видов населяют острова Галапагосского архипелага, а один вид обитает на о. Кокос. При этом одни из видов сориентированы на добычу семян на земле, другие - на деревьях, третьи - на питание насекомыми. На основании этого Дарвин сделал справедливый вывод об изменениях для определенного потребления пищи, которое он и назвал эволюционным. Но вьюрки как были вьюрками, так ими и остались, хотя и приобрели некоторые устойчивые различающиеся формы клюва. Они не превратились в дятлов или в воробьев. Несовершенство классификации флоры и фауны, несоответствие терминологии, используемой в Библии, той, которую позже придумал человек для классификации живых существ, осознанно или неосознанно, но было использовано Дарвиным для смелого утверждения о якобы постепенном формировании всего многообразия животного мира из неживой природы. Посмотрим, как далек его ход мысли от воззрений любого верующего человека, столкнувшегося с аналогичным фактом - изменением клюва у вьюрков. Верующий человек при виде разнообразия видов этих малых пташек, прежде всего, подумал бы: «Как заботится Творец о всякой ничтожной твари, ничто не ускользает от Его взора. Вот и эту малую птаху он не оставил умереть с голода, ведь не будь у нее такого клюва, как бы она смогла, оказавшись оторванной от своего прежнего места обитания, добыть себе пищу? Одной он, преобразив клюв, сделал удобным собирать насекомых, другой - семена. Воистину, как сказано в Евангелии, что Господь их питает, так мы и здесь это видим!». И нет никакого противоречия со Священным Писанием. Но нерадивый студент Кембриджского университета, получивший некоторые теологические знания и запомнивший из Святого Писания почему-то лишь что оно учит о неизменности видов, хотя этого и нет, превращается в хулителя христианства, да и многих других вероучений. Да, воистину дом, построенный на песке, легко разрушается «и бе разрушение ея велие» (Мф. 7: 27).

Первоначально планировалось издать два тома дневника путешествия на «Бигле» под редакцией Роберта Фицроя, капитана корабля и руководителя экспедиции, и один том под редакцией Дарвина. Материалы вышли в свет в 1839 году. Том Дарвина оказался столь популярным, что был переиздан впоследствии под заглавием «Записи об исследованиях геологии и естественной истории различных стран, в которых побывал корабль ее величества “Бигль” под командованием капитана королевского флота Р. Фицроя с 1832 по 1836 годы». Позже этот же самый том издали в Соединенных Штатах Америки под названием «Плавание “Бигля”». В этом сочинении Чарльза Дарвина живым языком описывается природа, животный мир, люди, которые не познали цивилизации, - дикари и их нравы. Все это не может не привлечь читательское внимание даже сейчас. Правда, при этом незаметно для читателя в его голову закладываться мысль о примитивности дикарей как приближающихся к звероподобным. Эта книга, несомненно, принесла Дарвину известность; замечательная коллекция, привезенная им, и несколько прочитанных лекций открыли ему дверь в научный мир. О нем заговорили, к его мнению стали прислушиваться.

В Дауне

В 1839 году Чарльз Дарвин женился на своей кузине Эмме Веджвуд. А в 1842 году семья переехала в город Даун в графстве Кент, где Дарвин и прожил большую часть своей жизни в Даун-хаусе на улице Лакстед-роуд - в усадьбе, которую он приобрел для поддержания подорванного к этому времени здоровья. Здесь им и были написаны основные его труды. Здесь он и оставался до своей смерти, мучимый непонятной болезнью, которую некоторые определяли как тяжелую форму астении. Восемнадцать акров земли усадьбы заменили ему земной шар, который он пересек в своем знаменитом плавании. Он избегал общения с людьми, почти не принимал гостей, да и сам очень редко выезжал в свет. Болезнь его сопровождалась приступами дрожи всего тела и рвотой, сильными головными болями. Когда он недомогал и лежал в затемненной комнате, мучимый сильными головными болями, его заботливая жена не покидала его, проводя часы и дни около его постели. Кто-то из писателей сказал о них: «Идеальная сиделка вышла замуж за идеального больного».

В Дауне в перерывах между приступами болезни Дарвин обрабатывал и перерабатывал свои заметки. На его взгляды сильное влияние оказали идеи Томаса Мальтуса, считавшего, что популяция увеличивается в геометрической прогрессии, в то время как пищевые ресурсы растут только в арифметической. Именно это предположение привело Дарвина к идее о борьбе за выживание.

В 1859 году вышла в свет книга Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора». Она была мгновенно распродана. Позже книга многократно переиздавалась, переводилась на другие языки, в том числе и на русский (1864). Научная аудитория разделилась на противников эволюционной теории (особенно во Франции) и ярых ее сторонников. Почти все последующие исследования Чарльза Дарвина являлись лишь дальнейшими разработками его теории в применении к тем или другим вопросам биологии: «Приспособления орхидей к оплодотворению посредством насекомых» (1862), двухтомник «Изменение домашних животных и культурных растений» (1868), «Действие самоопыления и перекрестного опыления в растительном царстве» (1876), «Различные формы цветов у растений одного и того же вида» (1877) и другие.

В 1859 году Дарвин послал своему брату Эразму экземпляр «Происхождения видов»; тот отозвался очень похвально, заметив, что «теория естественного отбора логически неотразима». Правда, его беспокоило, что анализ некоторых окаменелостей не всегда указывает на последовательную эволюцию, «однако ход мыслей настолько убедителен для меня, что если факты не будут соответствовать теории, то, мне кажется, тем хуже для фактов». Да, с фактами у Чарльза было плоховато. Известный естествоиспытатель, создатель эмбриологии, вошедший в историю науки как первооткрыватель человеческой яйцеклетки Карл Максимович Бэр (1792-1876) говорил о теории Дарвина: «Вся эта гипотеза о преобразовании видов есть фантастическое произведение, не основанное ни на каком реальном наблюдении» . Много позже известный православный духовный писатель иеромонах Серафим (Роуз), различавший эволюцию и онтогенетическое развитие, скажет: «Я совсем не отрицаю факта изменений и развития в природе. Да, взрослый человек развивается из эмбриона; да, огромное дерево вырастает из желудя; да, возникают новые разновидности или организмы, будь то “расы” человека или породы кошек, собак и фруктовых деревьев, но все это не эволюция: это только изменчивость в пределах определенной разновидности или вида» .

Но Чарльз Дарвин не видит и не хочет видеть противоречий своей теории. Его больное воображение распространяется далее… на человека. В 1871 году он издает книгу «Происхождение человека и половой отбор», где обосновывает гипотезу происхождения человека от обезьяноподобного предка, а через год появляется книга «Выражение эмоций у человека и животных», в которой Дарвин пытается доказать родство человека и животного исходя из сходства движения лицевых мышц для выражения эмоций.

Жизнь без Бога

Дарвинизм постепенно занимает господствующее направление в науке и мировоззрении человечества. Археологи находят фрагменты костей ископаемых людей - по какой-нибудь лобовой кости или челюсти восстанавливается образ неандертальца или питекантропа. Дарвин и Геккель дают описание прародителя современного человека не на основе прямых данных, а на основе набора домыслов и смелых интерполяций. В груде камней археологи обнаруживают такие, которые считают первичными орудиями труда. Среди рождающихся человеческих уродцев эволюционисты выделяют тех, которые ближе напоминают обезьян, и эти признаки называют атавизмом, считая, что они подтверждают их теорию о происхождении человека. Идут еще дальше: из тех же данных выстраивают целиком новую историю человечества. Создается альтернативная Божественному Откровению история, с противоположными этическими нормами, с противоположными задачами, с противоположными итогами.

Создавая свою теорию, Дарвин не нуждался в Творце, он Его заменил собою. Так же, как в раю для падения человека змей призывал Еву вкусить то, что запретил ей Бог, чтобы расторгнуть связь между созданием и Создателем, так и здесь делалось то, чтобы вырвать из человеческих сердец память о Творце, отрезав человека от пути спасения. Чья рука здесь видна - понятно, и кто стал исполнителем этого замысла, тоже ясно.

Профессор Московской духовной академии Сергей Сергеевич Глаголев анализировал, кто может откликнуться на столь странную теорию: «Позволительно думать потому, что на сторону этого мрачного учения становятся только те, которые не достаточно его обняли и уразумели его и не достаточно вникли во все его подробности, и еще те, которые незнакомы совсем или знакомы неудовлетворительно с иным учением, Основатель которого призвал к Себе всех труждающихся и обремененных, Который открыл имя Отца Своего людям (Любовь) и Который сказал Своим последователям, что после того, как они будут иметь скорбь в этом мире, они получат в удел новое царство, новую землю, нарекутся сынами Божиими, будут жить жизнью бесконечною и блаженною» .

Но почему же при очевидной надуманности теории Дарвина она имела и имеет такой успех? Ректор Московского университета профессор Александр Андреевич Тихомиров говорил, что учение Дарвина есть соблазн, «но главное несчастье нашего времени заключается в том, что успех этого соблазна был обеспечен не так его силою - перед учением Христа все Его враги по существу бессильны, - как готовностью идти на этот соблазн тех, кого на него толкали… Отвернувшаяся от Бога интеллигентная толпа в возвеличивании Дарвина… искала оправдания своим собственным вожделениям» . Лукавый ум толкал человека на самообман, лишь бы оправдать свои греховные наклонности. Мы не будет предполагать, что теория Дарвина - это социальный заказ, допустим, унитариев, где она была сразу подхвачена. Но то, что она готовилась давно и ждала своего времени, что была уже готовая схема, которую нужно было лишь приукрасить, запудрить ее антихристианскую сущность да выбрать подходящего автора - это имело место.

Имя Дарвина приобрело такую популярность, какой не доставалось ни одному ученому. Став знаменитостью и богатым, воплотив свои детские мечты и удовлетворив свое желание кого-нибудь удивить, Чарльз Дарвин, несмотря на свое тяжелое заболевание, стал чрезвычайно обаятельным и гостеприимным - в общем, идеал западной цивилизации. К нему приезжали ученые со всего мира выразить свой восторг и признательность за реализованный им переворот в науке и мировоззрении. Из России повидаться с таким знаменитым ученым приезжал ботаник, профессор Московского университета К.А. Тимирязев, позже популяризировавший работы Дарвина в России. Ордена и награды, почетное членство в академиях и различных обществах… Трудно перечислить то, чего Дарвин был удостоен. А какие высокопарные фразы он слышал от своих почитателей! Но Господь сказал: «Кая бо польза человеку, аще мир весь приобрящет, душу же свою отщетит; или что даст человек измену за душу свою? Приити бо имать Сын Человеческий во славе Отца Своего со ангелы Своими; и тогда воздаст комуждо по деянием его» (Мф. 16: 26-27).

В конце 1881 года Дарвин почувствовал себя очень плохо, вскоре уже не мог выходить из дома, но продолжал заниматься наукой и еще 17 апреля 1882 следил за каким-то опытом. Он умер 19 апреля, на 74-м году жизни. Тело его было перенесено в Вестминстерское аббатство и погребено рядом с гробницей Ньютона.

Говорят, что Чарльз Дарвин не боялся смерти. Это не удивляет. Отбросив представление о загробном мире, не имея страха Божия, он подавал пример и другим безбожникам, как нужно встречать смерть. Это удел святых отцов, всю жизнь служивших Богу, задавать перед смертью вопрос: «А положили ли они начало пути ко спасению?». Для Чарльза Дарвина эти вопросы излишни, да и суд Божий, возможно, ему не страшен - «…не воскреснут нечестивии на суд, ниже грешницы в совет праведных» (Пс. 1: 5). Утверждения, что Чарльз Дарвин был верующим человеком, неправомочны. Некоторые фразы Дарвина, в которых он вспоминает Творца, скорее, свидетельства того, что Господь не оставлял его и благодать Божия иногда размягчала его окаменевшее сердце, но не более. Отдельные высказывания Дарвина о Библии столь саркастичны, что их неблагочестиво повторять. Несомненно, что ему в ходе отстаивания своей теории приходилось вновь обращаться к Библии , но он не смог уже вырваться из плена своих идей. «Вряд ли я в состоянии понять, каким образом кто бы то ни было мог бы желать, чтобы христианское учение оказалось истинным; ибо если оно таково, то незамысловатый текст [Евангелия] показывает, по-видимому, что люди неверующие - а в их число надо было бы включить моего отца, моего брата и почти всех моих лучших друзей - понесут вечное наказание, - напишет Дарвин и добавит: - Отвратительное учение!» .

Ну, а что же с классификацией флоры и фауны? После Карла Линнея их предлагалась множество. Виды, роды, отряды и классы заменены теперь на таксоны. Но почему-то все время что-то мешает, а хотелось бы сделать таблицу, аналогичную таблице элементов Менделеева, с ее глубоким внутренним смыслом, постигнутым позже квантово-химическими расчетами. Может все дело в том, что неодарвинисты забыли или не знают: Менделеев, создавая свою таблицу, был с Богом, Бог через него открыл тайны мироздания. А у дарвинистов с кем союз?