Появление и развитие поэзии
Краткий экскурс в историю русской поэзии, чтобы в общих чертах разобраться в основных этапах развития жанра.
Поэзия XVIII века
XVIII век был революционным для отечественной политики, экономики, культуры и искусства. В поэзии тоже свершилась революция.
Фольклорная поэзия Руси – это преимущественно тонический (акцентный) стих, основанный на равном числе ударных слогов в стихотворной строке. Его отличие от классического стиха заметно невооружённым взглядом. В XVI – XVII столетиях на Русь приходят силлабические «вирши», которые строятся по принципу деления стиха на ритмические единицы, равные между собой по числу слогов, а не по числу ударений, как это было в тоническом стихосложении. Самые яркие имена этого периода – Симеон Полоцкий и Карион Истомин. Этот принцип стихосложения уже намного ближе к классическому, привычному нам по стихотворениям поэтов XIX века. Но в силлабических «виршах» ещё не было упорядочено расположение ударных и безударных слогов.
Золотой век
Именно на почве, заложенной реформаторами XVIII века, взросла русская поэзия Золотого века. Этот этап ознаменовался установлением классических норм русского литературного языка. Главной фигурой эпохи, несомненно, является Пушкин . Его стихи ценятся за чистоту и ясность, богатство лексики и гениальную простоту. Но эта ясность и простота – результат серьёзных дебатов Пушкина и его сторонников с адептами классицизма. Стихи Пушкина подвергались жесточайшей критике. Могут ли снега лежать коврами? Допустимо ли употребление в русской речи иностранных заимствований? Отзвуки дискуссий можно увидеть на страницах пушкинских произведений – например, в «Евгении Онегине ».
Так, отвергая старое, рождалась поэзия Золотого века. Эта эпоха подарила России множество великих имён: Жуковского , Лермонтова , Баратынского , Батюшкова , Давыдова , Языкова , Майкова , Тютчева , Фета . Самым значительным направлением в поэзии Золотого века стал романтизм, утверждающий самоценность духовно-творческой силы человека, изображающий буйство страстей и твердость характера, а также власть природы.
Серебряный век
Первая треть XX столетия получила название Серебряного века русской поэзии. Это был удивительный период творческой свободы и экспериментов. Начавшись с декаданса, Серебряный век открыл для России символизм , акмеизм , футуризм и множество других литературных кружков и направлений. Поэты Серебряного века стали отказываться от классического силлабо-тонического принципа, экспериментировать с формой и структурой поэзии. Вернулся в русскую поэзию давно забытый акцентный стих, появился верлибр, проводились эксперименты с другими видами стихосложения.
Назвав имена Блока , Мандельштама , Пастернака , Бунина , Гумилёва , Ахматовой , Брюсова , Хлебникова , Северянина , Хармса , Цветаевой , Маяковского и Есенина , мы перечислим лишь самых ярких звёзд этой невероятной эпохи и даже этими громкими именами данный список далеко не ограничен.
Конец 1920-х годов стал началом нового этапа развития русской поэзии, который был назван Советским периодом. С одной стороны, в СССР продолжали творить русские поэты Серебряного века (параллельно возникла эмигрантская ветвь русской поэзии). С другой – начала набирать силу идеологическая линия в поэзии, что сказалось не только на содержании стихов, но и на форме: от поэтов требовали чёткости и простоты, критиковался формализм, подвергали идеологической критике литературные эксперименты. Тем не менее, и в рамках этой линии появились замечательные стихи – например, вдохновлённые темой Великой Отечественной войны.
Кто из современных поэтов станет классиком – покажет время. Мы живем в период очередных творческих реформ, которые несомненно отразятся в истории русской поэзии новыми гениальными стихотворениями.
(неформальное литературное объединение по изучению поэтического языка – Прим. И.Л. Викентьева) полагает, что нет поэтов и литераторов, - есть поэзия и литература.Всё, что пишет поэт значимо, как часть его работы в общем деле, - и совершенно бесценно, как выявление его «я».
Если поэтическое произведение может быть понято, как «человеческий документ», как запись из дневника, - оно интересно автору, его жене, родным, знакомым и маньякам типа страстно ищущих ответа на «курил ли Пушкин?» - никому больше.
Поэт - мастер своего дела. И только. Но чтобы быть хорошим мастером, надо знать потребности тех, на кого работаешь, надо жить с ними одной жизнью. Иначе работа не пойдёт, не пригодится.
Социальная роль поэта не может быть понята из анализа его индивидуальных качеств и навыков. Необходимо массовое изучение приёмов поэтического ремесла, их отличия от смежных областей человеческого труда, законы их исторического развития. Пушкин не создатель школы, а только её глава. Не будь Пушкина , «Евгений Онегин» всё равно был бы написан. Америка была бы открыта и без Колумба .
У нас нет истории литературы. Есть история «генералов» от литературы. «ОПОЯЗ» даст возможность эту историю написать.
Поэт - мастер слова, речетворец, обслуживающий свой класс, свою социальную группу. О чём писать, - подсказывает ему потребитель. Поэты не выдумывают тем, они берут их из окружающей среды.
Работа поэта начинается с обработки темы, с нахождения для неё соответствующей словесной формы. Изучать поэзию - значит изучать законы этой словесной обработки. История поэзии - история развития приёмов словесного оформления.
Почему брали поэты именно эти, а не другие темы, объясняется их принадлежностью к той или иной социальной группе, и никакого отношения к их поэтической работе не имеет. Это важно для биографии поэта, но история поэзии - не книга «житий», не должна быть таковой.
Почему пользовались поэты в обработке тем именно этими, а не другими приёмами, чем вызвано появление нового приёма, как отмирает старый, - вот это подлежит самому тщательному исследованию научной поэтики.
«ОПОЯЗ» отмежёвывает свою работу от работы смежных научных дисциплин не для того, чтобы уйти «от мира сего», а для того, чтобы по всей чистоте поставить и расширить ряд насущнейших проблем литературной деятельности человека.
«ОПОЯЗ» изучает законы поэтического производства. Кто смеет ему в этом мешать?
Что дает «ОПОЯЗ» пролетарскому культстроительству?
1. Научную систему вместо хаотического накопления фактов и личных мнений.
2. Социальную расценку творческих личностей вместо идолопоклоннического истолкования «языка богов».
3. Познание законов производства вместо «мистического» проникновения в «тайны» творчества. «ОПОЯЗ»
лучший воспитатель литературной пролетарской молодежи.
Пролет-поэты всё ещё больны жаждой «самовыявления». Они ежеминутно отрываются от своего класса. Они не хотят быть просто пролет-поэтами. Они ищут «космических», «планетарных» или «глубинных» тем. Им кажется, что тематически поэт должен выскочить из своей среды, - что только тогда он выявит себя и создаст - «вечное».
Брик О.М., Т.н. «формальный метод», журнал «Леф», 1923 г., N 1.
Степан Петрович ШЕВЫРЁВ (1806 - 1864)
ИСТОРИЯ ПОЭЗИИ
ЧТЕНИЕ ШЕСТОЕ
Внутренний характер Индийского эпоса. - Наружный характер: недостаток единства. - Форма: Слока. - Способ чтения поэм у Индийцев. - Третий период Индийской поэзии. - Лира и драма. - Гита-Говинда, Дьяядевы. - Облако вестник, Калидасы. – Натаки - драмы Индийские. - Соответствие периодов Индийской поэзии периодам Индийской жизни. - Четвертый период. - Пураны. - Гитопадеса. - Содержание. - Замечания. - О начале басни на Востоке. – Сакунтала - Содержание.
Мы остановились на втором периоде Индийской поэзии и собственно на характеристике Индийского эпоса.
Рамаяна и Магабарата - две великие поэмы, - относящиеся ко второму периоду поэзии Индийской, определяют характер Индийского эпоса и, в некотором отношении, всей Индийской поэзии.
Первая черта внутреннего характера сего эпоса состоит в том, что он не удовлетворяется представлением просто естественного и человеческого мiра. В этом отношении он составляет совершенную противоположность с Греческим эпосом. Все герои Индийского эпоса суть боги, воплощенные в человеков или даже в животных, каковы напр., предводитель обезьянь, Гануман, союзник Рамы, Ямвент, начальник медведей, Гаруд, царь орлов. Простые же люди, участвующие в Индийском эпосе, всегда возводятся на степень высочайших мудрецов, так называемых Ришисов и Мунисов, которые, посредством отшельнической жизни, изучения Вед, непрерывного созерцания, становятся даже выше Дев, выше богов. - В Греческом эпосе, напротив, главные герои – люди, а боги - побочные лица, машины, движущие действием. Но и самые боги нисходят до людей и оживляются их страстями. Таким образом, Греческий эпос можно назвать человеческим в сравнении с панфеистическим эпосом Индии, где все - божество. Но как человеческое возводится в нем на степень божественного, так и все естественное переходит в сверх-естественное. Возьмите, для примера, в начале поэмы «Рамаяна» описание столицы Царя Души-Руты и золотого века, при нем бывшего. Царь живет 9000 лет. Никто из обитателей счастливого города не проживает менее 1000 лет. Всякий видит свое многочисленное потомство. Главы чертогов и храмов равняются вершинам гор. Лук, натянутый Рамою, треснул в руках героя, и треск был подобен грохоту падшего утеса. Как все это колоссально, преувеличено!
Таким образом, неорганическая, мертвая природа, переходя в мiр Индийской поэзии, увеличивает все свои размеры до исполинского; растения и животные наполняются человеческою и божественною душою; человек обоготворяется посредством воплощения богов и возвышения людей. Так, фантазия Индийская есть увеличительное стекло, наводимое равно на мiр материальный и духовный. Я уже показал, каким образом это поэтическое воззрение Индийцев проистекало из их религии.
И так, идеальное Индийского эпоса заключается в сверх-естественном, в сверх-человеческом, в преувеличенном. Идеальное же Греческого эпоса, напротив, все подчиняется законам стройного естества. Потому-то Индийские божества не могут быть для нас идеалами телесной красоты, как божества Греческие. Голубой цвет Вишну, красный цвет Кришны, эти боги многорукие, многоногие, совершенно противоречат нашим понятиям о человеческой красоте. Посему Индийский эпос удивляет, поражает нас, но не может возбуждать в нас человеческого сочувствия, как эпос Греческий. Поэты Индийские чувствовали это сами и желали иногда, по невольному поэтическому чувству, приблизить своих богов к людям. Например, трудно было им согласить мудрость богов, проникающую в тайны грядущего, с ограниченным знанием смертных: они изобрели для того облако Маия, которое вечно висит перед взорами людей и воплощенных богов и заслоняет от них будущее. Но и смертные и воплощенные боги в силах однако удалять иногда от себя это облако.
Устранение естественности дает Индийскому эпосу характер восточной сказки. Он не имеет в себе никакой исторической стихии, как Греческий эпос. Потому-то он никогда и не мог породить истории. Ее совершенно чуждается Индийская Словесность.
Вторая отличительная черта во внутреннем характере Индийского эпоса есть та, что он есть эпос жреческой касты. Главный предмет его есть религиозный, и весь круг поэзии совершается в религиозных представлениях и образах. Все происшествия расчислены на прославление касты Браминов. Везде показано, как цари уважают их; как осторожно с ними обходятся; как дорожат их молитвами и боятся их проклятий, от которых дрожит земля. Народ, как сказано в одном отрывке из Магабараты, был полон тогда доверенности к своим почтенным Браминам. Никто не дарил им менее тысячи рупий. По всему вероятию, обе эти поэмы должны относиться к тому времени, когда каста жрецов была на верхней степени славы и даже когда она одержала верх над кастою воинов. - В Греческом эпосе мы опять видим противное. Здесь напротив из всего ясно, что жрецы уступали касте воинов, потому что они находятся у воинов в притеснении, как то мы видим в самом начале Илиады.
Чт; касается до наружного характера Индийского эпоса, то, судя по множеству эпизодов, в него входящих и нисколько не относящихся к главному содержанию, нельзя не признать такого же рапсодического характера этих поэм, какой отличает, по мнению лучших критиков и филологов, Илиаду и Одиссею. Сочинение Рамаяны приписывается поэту Вальмики; сочинение Магабараты – Виасе. Но рапсодический характер поэм ведет невольно к предположению, что и оне так же, как Илиада и Одиссея, сочинены не одним лицом. Герен допускает эпизодические вставки в эти поэмы потому особенно, что все их песни писались на пальмовых листьях, иногда не переплетенных, но находит однако в обеих поэмах поэтическое единство и полагает главным сочинителем каждой одно лице, как в поэмах Гомеровых. Нельзя однако ж не согласиться, что суждения Герена в этом случае слишком смелы, потому что, зная обе поэмы только по некоторым переводным отрывкам и краткому содержанию, нельзя ничего заключить о поэтическом их единстве. К тому же и содержание это едва ли верно, потому что Герен рассказывает окончание Рамаяны совершенно иначе, чем Лангле. Бопп, ученейший в Германии знаток Санскритской Словесности, говорит, что Магабарата есть мифологическая, философская, поэтическая и историческая энциклопедия. Какое же тут может быть поэтическое единство? Даже из того содержания Рамаяны, которое у себя приложил Герен, можно видеть, что нет одной нити в происшествии. Герой Рама, вызванный Вишва-Митрою на отмщение Князю злых духов, отвлекается от своего предприятия свадьбою, потом возвращением к отцу, изгнанием и проч., так что едва ли можно с верностию заключить, что главный предмет поэмы есть единственно победа Рамы над Равуною.
Форма стихосложения Индийского, самая древнейшая и простая, есть Слока - двустишие, состоящее из двух шестнадцатисложных стихов, имеющих после восьмого слога цезуру. Изобретение размера приписывается поэту Вальмики. И эпос, и законы Ману, и частию Веды, но позднейшие, писаны у Индийцев этою формою. Размеры Индийские, как и Греческие, основаны, по свидетельству Августа Шлегеля, на сочетали долгих с короткими. Потому он находит большое отношение между Индийскою Слокою и Греческим гекзаметром. Должно заметить однако, что Слока есть двустишие, заключающее в себе полный смысл, округленное и внутренно, и наружно. - Гекзаметр имеет выражение свободное, текучее. Слока же есть форма более сомкнутая, как пословица или поговорка, или лучше притча Еврейская . Здесь выражение принимает какую-то особенную знаменательность. Оно сковано и внутренним значением и наружною формою. Словом, оно показывает тот же символико- религиозный характер в форме, какой мы находить и в духе Индийской поэзии. Весьма замечателен способ чтения этих огромных эпических поэм у Индийцев. В известные месяцы года, в числе 4-х или 5 тысяч, они собираются под наметом какого-нибудь богача каждый день для слушания этих поэм. Перед чтением, поклоняясь книге, каждый говорит: «Книга, будь для меня богинею учения, даруй мне знание!» - Потом приносят цветы и рис в жертву автору и герою поэмы. Садятся по кастам и слушают. Такие собрания продолжаются несколько месяцев сряду. Магабарата читается в течение четырех месяцев.
Этот религиозный обряд показывает, какое святое уважение питают Индийцы к своей поэзии, и что они ищут в ней не одного наслаждения, но и религиозных учений.
Третий период Индийской поэзии есть период самый цветущий, период Царя Викрамадитии, покровителя поэтов и ученых, умершего за 56 лет до Р.X. При его-то дворе блистали девять поэтов или девять жемчужин, как их тогда называли, из которых особенно славны Дьяядева, автор Гита-Говинды, и особенно Калидаса, творец Сакунталы, Брамин и великий мудрец. Он-то, по повелению цареву, собрал, привел в порядок и очистил оба великие народные эпоса.
Но самая поэзия в этом периоде приняла характер лирический и драматический. Я потому ставлю эти два рода вместе, что в Индийской поэзии нет между ними строгого разграничения, так как нет его между эпическою и дидактическою поэзиями, - и вообще роды поэзии на Востоке не разделяются между собою такими резкими гранями, как разделяются они в Греции.
Лирику этого периода должно отличить от той религиозной, строгой, глубоко значительной лирики Вед, которою началась поэзия Индийская. В периоде поэзии не исключительно жреческой, a царской, придворной, Лирика не возносила своих песен в один мiр небесный, а напротив низвела их на землю; стала воспевать войну, победы, но еще более любовь, это чувство мирное, которому в полноте могли предаваться подданные царя сильного Викрамадитии. Лирика в этом роскошном веке от торжественного гимна сошла к сладострастной эротической песне и к любовной чувствительной элегии. Пример того и другого мы видим в Гите-Говинде Дьяядевы и в элегическом песнопении Калидасы «Облако вестник». Должно однако заметить, что на всех этих чувствах, какого бы земного происхождения они ни были, виден отлив и чувства религиозного, потому что в Индии религия входила во все отношения, во все чувствования жизни человеческой.
Первый из Индийских лириков есть Дьяядева. Родина его праздновала день его рождения жертвоприношениями, весельями, и представляла его пастушеские Драмы. Образцовое его произведение в этом роде есть Гита-Говинда. Предмет взят из Магабараты, а именно то время, когда Кришна еще пастухом и юношей странствовал между пастушками и предавался земным наслаждениям. Одна прекраснейшая из пастушек считает себя забытою своим любовником и изливается в жалобах. Подруга ее делается посредницею между ею и богом и возвращает к ней ветреного на ложе наслаждения. Это - ряд то элегических, то эротических песен, в которых любовь дышит одним чувственным наслаждением, и нега доходит иногда до непристойности, судя по нашим понятиям.
Другое славное лирическое песнопение принадлежит Калидасе: это есть Облако Вестник. Один Дева, находившийся в услужении бога Куверы, изгнан им на какую-то гору в наказание и разлучен с своею супругою. Прошло восемь месяцев изгнанию. Наступило дождливое время. Увидев, как облака стремились от юга к северу, к Гималаю, к возлюбленной его родине, где грустит о нем его супруга, он обращается к одному облаку, дает ему поручения, описывает путь его, лицо своей супруги и вверяет ему для нее слова надежды и утешения.
Драма Индийская процветала также при пышном дворе царя Викрамадитии. Натаки (так называются драмы у Индийцев) ниже эпических поэм, по их мнению. Оне писаны не одним Санскритом, но и Пракритом, т.е. мертвым народным наречием, и кроме того живым наречием черни, смотря по лицам, какие в них говорят. Оне также разделяются на действия, как и наши драмы, и содержат 3, 5, 7 и 10 действий. Предметы Натак берутся из эпических поэм Рамаяны и Магабараты, так что Индийская драма есть такое же дитя эпоса, как и Греческая. Предмет их, как и лирических песнопений, по большей части, есть любовь. Это видим мы по лучшим произведениям, а именно: Васантасене, которой главное лицо есть Баядера; по трем драмам Калидасы, которые все представляют любовь и из коих лучшая есть Сакунтала; по драме поэта Бавабути, изображающей любовь Малати и Мадавы.
Судя по этому содержанию лирических песнопений и драм, относящихся к третьему периоду Индийской Словесности, мы видим, что в поэзии стала тогда преобладать любовная, чувственная стихия над религиозным созерцанием. Сколько Веды поучительны, важны, монотонны, - столько Натаки и лирические поэмы Индийцев исполнены любви, сладострастны, роскошны и переносят нас в негу этого богатого растительного мiра Индии. Поэты, правда, заимствуют свои идеалы из возвышенного эпоса, как из общего источника поэзии Индийской, но преимущественно - из его земной стихии, из любовных похождений богов на земле.
Такому направлению поэзии соответствовало, вероятно, и развитие Индийской жизни. Индия не имеет истории, но поэзия нам заменяет ее: она есть всегда ясное свидетельство о жизни в случае отсутствия летописей, и если не означает годов, чисел и имен, то еще вернее, чем летопись, означает дух времени. Период Вед есть период исключительного владычества Браминов над всеми кастами. Тогда, кажется, вся Индия была огромною пустынею, жилищем отшельников, которые взяли под управу все человечество, держали и воспитывали его в лесах, и все эти леса Индии оглашались торжественными гимнами Вед или исполнены были тишины религиозного созерцания, из которого потом истекали Упанишады - глубокие изречения мудрости.
Во втором периоде жизни Индийской Брамины вышли из лесов, уступили несколько и своим собственным, человеческим побуждениям и воле народной. С ними воевала каста Раиев - Князей, однако они ее победили. Тогда религия естественная перешла в мифологию народную. Отвлеченные созерцания приняли характер поэтических живых воплощений. Отвлеченные боги естества воплотились в лики людей и животных. Незримая религия стала зримою, осязаемою и вышла из лесов в народ. Но все-таки Брамины еще господствовали над кастами.
Наконец, в третьем периоде по всем признакам заметно, что каста Браминов уступила касте Кшатриев-воинов. Царь пышный и великолепный Викрамадития, Август Индии, почти современный Римскому, дает имя этому периоду. Средоточие жизни Индийской есть блистательный двор его. Брамины служат при нем в звании поэтов. В Сакунтале, тут и приближенный Короля есть вместе и Брамин. Замечательно, что такого лиц; нет в эпизоде Магабараты, откуда сюжет почерпнут. Как в эпосе видно повсюду прославление касты Браминов, так в Драме Индийской, напротив, прославление касты воинов и особенно царей. Это уже драма придворная, льстивая, драма Людовика XIV, и автор этой драмы - Брамин. Разумеется, он не забывает прав и выгод своей касты и, где можно, напоминает о важности Браминов; но все поэтические похвалы обращаются к царю. По всему этому очевидно, что каста Кшатриев, или воинов, взяла в третьем периоде Индийской жизни или поэзии решительный перевес над кастою Браминов. Вместе с этим, разумеется, и все стихии светской жизни должны были взять верх над духовными стихиями; любовь и чувственность заменили религиозное созерцание; пышная жизнь Двора отвлекла охоту от лесных уединений; гимн религиозный, или поучительный эпос, заменился при дворе чувственною, очевидною драмою.
Так периоды поэзии Индийской означают периоды жизни. Сначала эта поэзия предстала нам в виде строгого, пустынного, премудрого Брамина, который бродит по густой чаще непроходимых лесов, поднимает очи к звездному небу, шепчет глубокомысленный гимн или мистическое слово Ом, (по другим Ум), заключающее в себе талисман верховного блаженства, и весь погружен в бесконечное созерцание Брамы. Потом, эта же самая поэзия под конец своего поприща является нам в образе блистательной, благоухающей Баядеры; украшенная цветами лотоса, она нежно и роскошно покоится на пышно убранном ложе Востока в великолепных чертогах царских и волнует своими прелестями все наши чувства. Те же самые Брамины лесов ей служат и наполняют воздух, окружающий чувственную деву, самым благовонным фимиамом Индии.
Так обе стихии жизни Индийца, о которых я говорил вам в прошедший раз, религиозное созерцание и чувственное наслаждение, положили свою печать на обоих крайних периодах Индийской поэзии, - и жизнь выразилась здесь, как и всюду в ней выражается.
Между двумя этими крайностями, на счастливой средине, возвышается колоссальный Индийский эпос, представляющий равновесие обеих стихий: - с одной стороны, глубокомысленный, знаменательный, поучительный, исполненный религиозных созерцаний и учений, как Веды; с другой стороны, роскошный, богатый чудными плотскими образами, рассыпающийся в сказках о любви и наслаждениях, исполненный пиров и чудес, благоухающих сравнений, всей неги Востока. Это - Брамин и Баядера, каким-то чудным сочетанием слившиеся в одну душу, в одно тело.
Был и четвертый период Индийской поэзии, период, к сожалению, неизбежный во всяком цветении, это осень жизни поэтической, период отцвета, упадка, собирания, учености, педантизма, изысканности выражения. Герен относит этот период ко временам нашего среднего века. И в нем были поэты; были, как говорят, также свои девять жемчужин; но уж это - плеяды Александрийские. В самом деле, сей период Индийской поэзии представляет большое сходство с периодом Александрийской школы. Поэзия приняла в нем преимущественно дидактическое направление, которое и прежде в ней было видно, но в ведах и в эпосе имело более религиозный характер. Поэзия из восторженного и созерцающего Брамина сделалась ученым изыскателем, Пандитом. К сему-то периоду относятся все эти мифологические сборники, или Пураны, коих числом 18. Они занимают средину между эпосом и поучи-тельною поэмою и, по своему значению, очень схожи с мифологическими поэмами Александрийской школы. Они служат первейшим источником для сведений об Индийской мифологии. Из них переведена только одна Пурана Августом Шлегелем, а именно: Багават-Пурана.
К этому же позднейшему периоду относится произведение, носящее также на себе характер дидактический и весьма важное в отношении к европейской поэзии, потому что оно объясняет происхождение басни, или аполога у нас в Европе. Это есть Гитопадеса, что значит целительный или врач-друг, нравоучительная книга, предложенная в баснях, в пользу одного принца. Это собрание было переведено на Персидский, Арабский, Турецкий, Французский и потом на все европейские языки, но переведено в искаженном виде.
Из Гитопадесы, аллегорического названия, сделали имя Бидпая или Пильпая, которое стоит у нас во всех почти пиитиках вместе с Эзопом, Федром, Лафонтеном, Хемницером, Крыловым, и проч. Джонес передал в верном переводе Санскритский подлинник. Руководствуясь его-то переводом, я остановлю ваше внимание на этом замечательном сочинении.
Оно начинается молитвою к богу Ганесе, покровителю науки, и похвалами знанию. Все оно делится на четыре книги, из коих первая содержит в себе учение о приобретении друзей; вторая – о разрыве дружбы; третья - о войне; четвертая - о мире. Это - курс нравоучения, общежития, политики и дипломами, изложенный в виде басен вот по какому случаю. В каком-то очень мудреном городе жил царь Судерсана и сокрушался весьма о том, что сыновья у него невежды. «Есть три беды в жизни, - думал он. - Дети не родятся, дети умирают, дети невежды; из этих трех бед последняя ужаснее, потому что непрерывно продолжается. Один сын доблестный есть благословение, а не сто дураков: один месяц рассевает тьму, не тысячи звезд». Так думал царь и, созвавши всех мудрецов своего государства, поручил одному из них, Вшинусарману, воспитание детей своих, и этот-то мудрец излагает им помянутую мною систему нравоучения в виде басен, перемешанных с нравственными правилами, выписанными, вероятно, из священных книг Индийских.
Нравоучение о приобретении друзей изложено в виде длинной басни, имеющей одну связь в продолжении целой книги и перепутанной другими вставными баснями. Здесь рассказывается, каким образом ворон, крыса, черепаха и антилопа заключили между собою дружеский союз, жили вместе и спасали друг друга от бед, а черепаху спасли от верной смерти.
Вторая книга о разрыве дружбы особенно замечательна своею баснею, которая имеет интерес драматический и отличается характерами. В некотором лесу царствовал лев премудреного имени: однажды захотелось ему пить - и он пошел к озеру. Вдруг раздался ужасный рев; лев остановился, оробел и, несмотря на свою жажду, возвратился в царские покои. Два придворные шакала, сыновья его министра, видели это и стали рассуждать о том: от чего бы это царь леса возвратился, не напившись? Один из них, посмелее и похитрее, решился спросить о том у самого льва. Лев отвечал, что, судя по шуму, им слышанному, он предполагает большую опасность в окрестностях своего государства и обещает шакалу и брату его большие сокровища, если они отвратят ее. Хитрый шакал знал, что шум происходит от быка; но из своих видов решился поддерживать царя в том мнении, что опасность велика, и обещал ему свои услуги. Вместе с братом своим отправился хитрец к быку и, напугавши его тем, что лев хочет выгнать его из своего царства, заставил быка идти ко льву с поклоном. Опасность была отвращена; бык сначала был принят львом ласково; потом вошел у него в такую милость, что сделался первым министром. Шакал забыт, шакал в негодовании и решается непременно поссорить быка со львом. Льву внушает он подозрения против быка в том, что этот будто бы возгордился и хочет похитить трон его. Хитрец предлагает льву испытать быка строгим приемом. Также раздражает он и быка, наговоривши ему о гневе львином, и советует действовать самому и спырять льва рогами. Происходит между ними злобная встреча и бой. Лев побеждает, но после очень сожалеет о своем добром покойном министре.
В этой басне есть много драматического. Характер шакала, хитрого и коварного царедворца, изображен прекрасно. Сцены его со львом и с быком, когда он вооружает их друг против друга, если перевести только зверей на имена людей, могут быть приняты в любую драму.
Третья книга о войне представляет войну царства гусей с царством павлинов. Царь павлинов объявляет войну царю гусей через посланника-попугая, весьма красноречивого. Гуси строят крепость на острове. Им изменяет коршун, их союзник. Они побеждены. Здесь изложены все правила Индийской войны, распределение войск, военные движения, строение крепостей, обряды объявления войны. Четвертая книга о мире есть продолжение той же басни, где рассказывается, как оба царя и царства заключили между собою мир, и высчитываются все способы заключения мира.
Из этого краткого изложения мы можем видеть характер Индийской басни. Герен говорит, что характер поэзии Индийской вообще есть сверх-человеческое и что даже животные в ней обоготворяются, являются существами высшими. В басне мы видим совершенно противное. Здесь животные все принимают характеры человеческие, и должно заметить, что они остаются верны, по большей части, этим характерам не только в продолжение одной басни, но и в других. Должно заметить также, что в распределении этих характеров принято в соображение и природное свойство животных. Так напр. крыса осторожна; антилопа легка, хитра и искусно притворяется; вороны доверчивы, способны к дружбе, попугай - велеречивый говорун; шакалы всегда жадны, хитры и коварны; лев великодушен, благороден, доверчив; бык добр и прост. - Везде сила животная отличается великодушием и простотою; слабость напротив - хитростью и коварством. В басне о льве, быке и шакале мы видим всю придворную жизнь, расписанную глубокими чертами. Ясно, что это - история под именами зверей, сатира, написанная умным, наблюдательным царедворцем. Словом, во всех этих баснях олицетворяется для нас мiр человеческий, мiр страстей и слабостей наших под личиною животною. Правда, что все эти животные, рассказывая друг другу басни, беспрестанно мудрствуют, припоминают притчи и сказания из Вед и других священных писаний Индии. Но они сами от этого не делаются божественнее, а действуют как люди.
С большою вероятностию можно предположить, что Индийская басня имела свое начало в Индийском учении о переселении душ. Индийцы приписывали и животным душу человеческую, такие же характеры и страсти, такой же мiр действий. Это видно еще в Индийском эпосе, где выводятся животные, в которых заключены души человеческие, исправляя время искуса за какие-нибудь грехи в прошлой их жизни. Таковы орел Гаруда и ворон Бушанда: последний был некогда Брамином и, по причине проклятия одного святого, попал в тело вОрона.
Таким образом, эта басня, пришедшая к нам с Востока и сделавшаяся у нас ложью, вымыслом, аллегориею, в колыбели своей на Востоке, имела основанием понятие истинное, невымышленное, понятие искреннее, сопряженное с коренным образом мыслей Индийцев, с их взглядом на животную природу. - Поэтому, происхождение басни должно быть весьма древнее и едва ли не современно учению о переселении душ. Основываясь на этом, можно справедливо поставить ее в числе первоначальных родов поэзии человеческой, - и не даром же ставят ее в самом начале, в некоторых европейских пиитиках, как развалину от Востока, как отголосок от Индийского мiра, получивший у нас иное значение. Впоследствии, и на Востоке приняла она придворный, аллегорический характер, чт; заметно и в Гитопадесе; но все-таки чувство поэтическое соединялось в ней с одним из сильных верований жизни - с мыслию о переселении душ. Если в мудрецах Индии и ослабло оно впоследствии, то, верно, свежо было в народе и необходимо входило в первое воспитание детей. Замечательно, что Гитопадеса для детей и написана. Так и басня, эта ложная басня, вышла из жизни; так и всякий род поэзии, если мы будем доискиваться до первых источников, найдет всегда свое начало в вере, в чувстве, в событии, одним словом, в жизни народа. И баснею, до источника которой мы доискались, оправдывается то воззрение на поэзию, которое я вам представил в руководство к нашим историческим занятиям.
Заключим наше краткое обозрение Индийской поэзии взглядом на перл драмы Индийской, на Сакунталу, которая, как редкий цвет Индии, пересажена к нам в Европу искусными руками и благоухает в нашей теплице всеми ароматами пряного Востока.
В Калькутте завелся Английский театр. Один Брамин был вместе с Джонесом на представлении и сказал ему: «Наши Натаки то же самое». Так открыта была драматическая Словесность Индийцев, которая числом томов может спорить с самою богатою драмою Европы. Тридцатью образцовыми драмами хвалятся Индийцы; но всех выше, по замечанию того же Брамина, Сакунтала. Сначала ее передал Джонес; а теперь она пленяет нас в переводе, более совершенном, Французского Ориенталиста Шези.
Предмет драмы взят из поэмы: Магабарата; но очень любопытно видеть, как драматический поэт изменил эпическое событие, слишком простое, слишком несложное для драматического представления; ввел посторонние обстоятельства и завязал интерес. Время не позволит мне сличить эпического эпизода с драмою. Я прямо приступаю к изложению.
Она начинается молитвою Брамина, выходящего на сцену. Эта молитва обращена к Браме, являющемуся на земле в восьми образах. Так религиозный гимн, отголосок божественных Вед, слышен и в начале драмы Индийской и дает ей религиозный оттенок. За молитвою следует краткая сцена между директором театра и актрисою, вместо пролога.
Царь Каузика жил в лесной пустыне и долгими искушениями достиг святости. Девы, духи, боясь его силы, послали к нему в пустыню Нимфу Менаку для того, чтобы она склонила пустынника к чувственному наслаждению и вызвала из религиозных созерцаний. Нимфа успела, - и плодом любви их была Сакунтала. Нимфа оставила свою дочь в колыбели цветов на произвол богам. Птицы летали над нею и кормили ее. От имени их - Сакунта - получила она имя Сакунталы. Святый пустынник и пророк Кануа, проходивший мимо, тронулся видом младенца-красавицы, прозрел в ее жребий, прочел в нем великое, взял ее к себе в уединение и воспитал как дочь.
В его-то мирное, пустынное убежище, оглашаемое гимнами Вед, в этот сад, где среди роскошных цветов Индии, как родная их сестра, но прекраснее их всех, расцветает Сакунтала с своими подругами, также питомицами Кануа, - в это убежище увлеченный дикою серною заехал с охоты Царь Душманта, знаменитый потомок фамилии Пурусов. Кануа, отшельник, находился в то время в отсутствии: он пошел молить богов об устранении бедствий, угрожающих Сакунтале, которая без отца обязана принимать странников. Царь Душманта сошел с колесницы; с трепетом предчувствия сердечного входит в убежище и скрывается за ветвями дерев. Сакунтала в то время с подругами поливала цветы своего сада. Она любит эти цветы, как их сестра родная. Прекрасный амра в весеннем убранстве протягивает к ней свои ветви, как нежные персты, и просит поливы. Цветы и деревья обнимаются между собою, дышат и живут любовью. «Как прекрасно это время года, - говорит Сакунтала, - когда деревья, кажется, сами сплетаются любовным объятием». Весна и цветы доносят ее сердцу о любви. Подруги подмечают это чувство в речах Сакунталы. Растение мадгави, пророческое для девиц, покрылось не в свое время, до срока, блестящими цветами: «Добрый знак! – говорят подруги, - знак вещий! и милая наша лиана обовьется скоро с цветом амрою; и Сакунтала найдет друга».
Как грациозно прекрасен этот мiр цветов, в котором вместе с ними распускается любовь Сакунталы! А ответ ее чувству, ответ на вопрос ее сердца близок; он тут же, в этих же садах. Царь Душманта увидел сквозь ветви избранную; он весь уже горит пламенем страсти; он ждет только случая показаться.
Злая пчела, обманутая цветом ланит Сакунталы, пристала к ней. Дева просит подруг своих избавить ее от злого насекомого, - те в шутку говорят: «Зови на помощь Царя Душманту, покровителя убежища», и Царь Душманта внезапно является, и очи Сакунталы встретились с его очами, и она забыла обязанность гостеприимства, и нежная лиана нашла своего амру. Но царь не открылся смущенным девам. На их вопросы он отвечал, что он есть один из сановников царских. Нетерпеливо желает он знать, чья дочь Сакунтала: его терзает сомнение: если она дочь отшельника, то брак с нею для него невозможен по закону Брамы. С какою же радостию узнает он от подруг тайну ее рождения и то, что она происходит от касты Кшатриа; с каким восторгом видит он, что брак их возможен; что он даже согласен с волею святого отшельника! - Но охота царя, настигшая его по следам, нарушает тишину уединения; слон, убежавший от ловчих, нагнал страх на пустынников и на красавиц. Оне уходят; Сакунтале не хочется идти; она жалуется, что ее укусило насекомое... Подруги ее увлекают, - и царь долго следит ее; он должен идти в другую сторону, но душа его стремится назад, как знамя, которое несут против ветра.
Царь остановился с своею охотою вокруг убежища; тщетно приближенные зовут его на ловлю новых зверей; он слушаем более своего шута, который, как трус, не любит охоты, но еще более слушается сердца; он ищет средства проникнуть в убежище; но оно представляется само собою. Отшельники, узнавши о близком присутствии царя, приходят сами пригласить его под свою кровлю для изгнания злых духов. Царь дает слово и в то же время принимает вестника от матери, которая зовет его в столицу для совершения поста и поминок по предкам.
Царь, верный данному слову, посылает на свое место в столицу шута и друга своего, а сам идет туда, куда зовет его сердце, к той, на которой Брама остановился, когда в мысли своей задумал сотворить идеал красоты женской; на которой остановился он в последний раз, перемарав прежде в голове своей тысячу крат лицо красавицы. Кому-то назначена эта красота, свежестию своею подобная цветку, которого еще ни разу не обоняли; почке, не тронутой дерзким ногтем на стебле; жемчужине чистой, еще покоящейся в раковине; свежему меду, которого ничьи уста не касались?
Злые духи изгнаны присутствием царя, а бедная Сакунтала больна. Ее мучит лихорадка знойного юга - следствие нового чувства, которое посетило ее сердце. Подруги собирают для нее целебные травы; юный прислужник жреца несет ей освященную жертвами воду. А державный любовник также страдает с нею. Он ищет ее везде, ищет ее там, где разбросаны цветы по саду, где юные ветви млечным соком открывают свежие раны. Он на тонком песке тропинки подмечает свежо напечатленный след ее ножки. Он раскрыл тихонько ветви, - и она тут с подругами. Она больна, она похудела; щеки потеряли круглоту и румянец; стан сжался; она жертва любви: она похожа на слабую лиану, которой ветви опалило знойное солнце. Подруги заботятся о больной; оне у нее спрашивают о причине болезни; - Сакунтала произнесла имя Душманты и, не докончив речи, покраснела, замолчала, - и Царь все это видел и слышал. Подруги думают за нее, каким бы средством дать знать царю об этой любви. Одна из них предлагает Сакунтале написать любовное письмо и берется сама, вложив его в чашу цветка, поднести царю. Сакунтала согласилась, задумалась, сочиняет стихи. Царь глядит на нее пристально и говорит: «По милому движению ее брови, тихо сжавшейся, я мог бы счесть число стоп ее стиха, а это тихое трепетание щеки как обличает мне страсть ее!». Стихи готовы; чем написать их? Приамвада берется ногтем вырезать их на листке лотоса, гладком, как лоснистое перье попугая, берется сохранить даже покрой стиха. Но это уж не нужно; Сакунтала прочла стихи в слух, - и при слове: «я вся твоя!» любовник не вытерпел; он явился; он говорит: «Нет, чудная дева, твоя любовь есть один легкий жар; но в моем сердце вся сила огней ее. Так шар луны весь погружен в палящие лучи солнца, тогда как нежный цвет лотоса слегка чувствует их прикосновение». Душманта сам уверяет Сакунталу и подруг ее в беспредельной любви своей к ней, - и она ожила, как молодая пава, после зноя, при ветре прохлады. Но сметливые подруги догадались, что лучшая подруга любовников - уединение. Анусуиа тотчас заметила вдали, что маленькая антилопа сорвалась и бегает там по воле. Надо поймать ее. Приамвада также тонко и догадливо заметила, что антилопа слишком резва, что подруге одной не поймать ее, - и обе убежали. И любовники одни. Тщетно Сакунтала зовет подруг. Она боится, она трепещет, она хочет уйти, она идет; любовник ловит ее за одежду; но нежный голос ее девственной скромности побеждает его первую смелость. Он отступил; он изливается в жалобах; она будто ушла, но не ушла; она скрылась в кустах и слышит оттуда его волшебные речи. Счастливый случай: на ложе красавицы осталось ее благоухающее запястье, и ему рад одинокий любовник; но и ей прекрасный предлог возвратиться на то же место. Она как будто ищет браслета, просит возвратить его; но царь соглашается только с условием, чтобы он сам надел его на ее руку. Они сели. Он коснулся руки ее; медленно надевает браслет, как будто пряжка ослабла. – «Взгляни, милый друг, - говорит он, - смотря на твой браслет, не всякий ли скажет, что новая луна, пленившись прелестью руки твоей, сошла с небес и в виде браслета свила оба края своего серебряного рога и ими сладострастно стеснила эту чудную руку?».
«Я не вижу здесь ничего похожего на луну, - отвечает Сакунтала, - верно ветер занес мне в глаза пыль от цветов лотоса, украшающих мои уши, и я слабо вижу».
Душманта просит позволения сдунуть эту пыль с очей ее; после кроткого сопротивления он тихо поднимает ей голову; но ее очи, возведенные на него, скромно опустились опять вниз; он медлит над ее очами, - сравнивает их с лотосом, висящим над ними, и наконец он тихо дунул ей в очи, и ее зрение будто стало светлее. - Вдруг голос почтенной няни Готами раздался в досаду любовникам. Царь скрылся поспешно. Заботливая няня приходит за девою и уводит Сакунталу.
Вся эта сцена любви со всеми ее подробностями дышит всею негою, всею жизнию любящего полудня Азии!
Увенчались желания Душманты. Он совершил брак с Сакунталой по образу Гандарва, позволенному законами их касте, и она носит уже залог этого брака. Душманта покинул убежище и обещал скоро прислать послов за супругою. Сакунтала в печали забыла все свои обязанности: на ту пору приходил в убежище гость, самый страшный, самый мстительный из всех Ришисов, сам грозный Дурвасас, - и Сакунтала в забвении не приняла его, нарушила долг гостеприимства, и он изрек на нее проклятие страшное; он сказал, что царь забудет супругу и не признает ее, и изгонит от себя. Подруги слышали это гневное проклятие; оне бросились к раздраженному Ришису, молили за подругу, но вымолили только одно, что царь, бросив взгляд на кольцо, которое он ей подарил, снова вспомнить о Сакунтале. Подруги боятся сказать ей о роковом проклятии.
Отшельник Кануа возвратился в свое убежище. С восторгом узнал он о браке питомицы с Душмантою: видения его сбылись. - Он снаряжает дочь в дорогу, ко двору. Настало грустное время для Сакунталы, время разлуки с отцом, с подругами, с убежищем, с цветами. Печальная выходит она из освященной бани; жены ее поздравляют; юный Ришис приносить царские ткани, внезапным чудом явившиеся на дереве; приносить драгоценные камни, волшебными руками незримых Дев насыпанные из кустов. Подруги в слезах убирают царицу. Отшельник Кануа совершает жертвенные обряды, обряды прощания, и молит о том, чтобы счастлив был путь ее. Сакунтала прощается с божествами убежища. Не одни подруги печальны: все чувствует ее отъезд. Антилопа, ее питомица, не жует зерна, и зерно выпадает из ее губ неподвижных; пава, опустив крылья, не скачет более; все кусты наклонили томные ветви к земле и стрясают с себя цвет в знак прискорбия. Сакунтала в слезах подбегает к цветущей лиане и говорит: «Милая лиана, обними меня своими ветвями как руками. Увы! сколько дней пройдет, что я тебя не увижу! Отец мой, смотри за нею, как смотрел ты за мною. Подруги, поливайте ее за меня! Добрый отец! когда моя серна будет матерью, не забудь известить меня об этом! Но кто это сзади не отстает от меня и держится за мое платье?». – «Это - дитя твое, Сакунтала, твоя питомица - милая антилопа. Как часто маслом ингуди ты целила ее раны и мазала ее губки, окровавленные жалом насекомого! Она помнит еще, как ты кормила ее сочным зерном сиамаки!». – «Бедная! - говорит Сакунтала, - зачем ты прилепилась к неблагодарной? У тебя уж не будет матери, но отец мой о тебе попечется». Так все кругом плачет вместе с Сакунталою; весь этот немой мiр животных и растений одушевился горестью. Один отшельник мудростию смиряет скорбь свою. Пора разлуки настала. По обычаю востока, схожему с нашим, мудрец сажает всех. Подумавши, он дает благоразумные наставления Сакунтале о том, как вести себя с супругом, - наконец, велит ей проститься с подругами. Оне, заботливые, вспомнили грозное пророчество и говорить ей и прощаньи: «Если бы царь сверх чаяния не узнал тебя, то не забудь показать ему кольцо, чт; он подарил тебе». Эти слова навели на Сакунталу горькое сомнение, и оно грустным предчувствием кануло в ее душу. «О! когда-то я опять увижу священный лес? Вам будет спокойно и весело, мне одной будет горько!». Тронулся и отшельник этими последними словами дочери... Подруги долго следили ее очами… Уж нет Сакунталны в мирном убежище Кануа...
Сбылось грозное пророчество разгневанного Ришиса. Дарь, развлеченный своим гаремом, забыл о супруге. Сакунтала, в сопровождении мудрых Ришисов и няни Готами, явилась ко двору. Вступая, она почувствовала невольное трепетание в правом глазе. Зловещий знак! Не вспомнил о ней царь, когда Ришисы, от имени Кануа, напомнили ему о браке с нею; не узнал ее и тогда, когда няня Готами сняла с нее покрывало и обнажила ее прелести; он пленился ими, но не вспомнил той минуты, когда ими наслаж-дался; Сакунтала хочет прибегнуть к совету подруг, ищет последней надежды, рокового кольца, но увы! и кольца нет на ее пальце; верно, совершая в пути омовение на освященном озере, она его уронила в воду. Последняя ветвь ее надежды оборвалась...
Сакунтала принуждена нарушить границы женской скромности, принуждена припоминать царю все обстоятельства, сопровождавшие брак. Ничто не может разбудить его памяти. Обидными словами оскорбляет он в Сакунтале скромность ее пола, называет женщин хитрыми, ложными, коварными. И эта кроткая, нежная Сакунтала в первый раз почувствовала в себе гнев и негодование: ее взор воспламенился; ее слова, внушаемые яростью, теснятся и рвутся без меры; губы бледнеют, как будто от холода, и бровь, описанная около глаза нежной дугою, вдруг сморщилась насильственно.
Уж готов был царь полюбить ее, хотя и не вспомнив; но вид гневной женщины разрушил очарование любви и раздражил его. Грозно обвиняет он ее во лжи. Сакунтала упрекает его и плачет, и просит отходящих отшельников взять ее с собою; но это невозможно. Супруг имеет безусловную власть над супругою. Где ж ей найти убежище? Один из Ришисов соглашается дать его Сакунтале до тех пор, пока она не будет матерью: ее младенец чертами ладони откроет тайну своего рождения. Царь согласился; но сделалось чудо! Лишь только Сакунтала вышла из дворца, какой-то призрак женщины слетел к ней и унес ее в небо.
Роковое кольцо найдено. Царские стражи поймали несчастного рыбака, который нашел в одной рыбе царево кольцо. Оно возвратило память царю, но поздно: с ним уж нет Сакунталы. Тут начинаются его мучения. Пришел праздник весны; девы выходят рвать цветы; но царь в печали; он не велит его праздновать. Все деревья в своем весеннем убранстве, все птицы сочувствуют скобри царя. Богиня Мисракеси, покровительница Сакунталы, слетает с небес и, невидимая, присутствует при всех страданиях любовника, возвратившего память. Царь нейдет в совет царства, не слушает утешений друга. Он припоминает до подробности все обстоятельства любви своей; он ищет в цветах образа любезной; украдкой от ревнивых жен он велит принести портрет Сакунталы, который он сам живописал. Задумавшись перед ним, переносит свою живопись в поэзию и словами рисует то, что видит на картине. Но ему хочется еще дорисовать слезу на щеке Сакунталы, ветвь сирики на голове ее; заглядевшись на картину, он забылся. На ней представлено, что пчела подлетает к щеке Сакунталы, и она укрывается. Царь, забывшись, умоляет пчелу не трогать прекрасных уст ее: не то заточит он дерзкую в чашу лотоса. И друг ему напомнил, что перед ним - картина, - и он проснулся от мечты и заплакал. Ревнивая царица близко; шут царя уносит портрет, - и вдруг раздается его крик. Шут в опасности. Злобный дух хочет его похитить. Царь отвлекается от горести чувством гнева, идет поразить злобного духа; но это не злобный дух. Это - Матали, возница и вестник Индры. Он хотел раздражить царя и чувством гнева развлечь его унылую думу. Матали зовет царя от имени бога Индры против злых духов, одолевающих его чертоги, и Душманта, вместе с небесным возницею, отправляется в воздушной колеснице.
Победа совершена; царь угощен богом Индрою, - и на его же колеснице спускаются царь и возница с небесных пространств на землю; из чистых небес слетают в сферу облаков и видят, что земля, как будто сама, подвигнутая силою, восходит к ним. Они слетели на одну из гор, в обитель Касиапы и Адити, родителей Индры. Эта обитель исполнена святости и созерцания. Анахореты наполняют ее молитвою. Душманта, вступив в нее, чувствует невольное потрясение в руке: это - знамение счастия. Резвое дитя выбегает на сцену, играя со львенком. Женщины бегут за ним, боясь гнева львицы, но дитя ее не боится. Сладкое предчувствие пробежало по сердцу Душманты при виде ребенка. Он на руке узнал вещие черты царского рождения. Он одним словом смирил его резвость. Он слышит, что мать его зовут Сакунталою. Ребенок, играя со львом, уронил дорогую амулетку, его хранение; прислужница ищет ее; но царь ее поднял. Все изумились: амулетка не превратилась в змею, а ее свойство - всегда обращаться в змею, если только возьмет ее в руки не сам ребенок и не его родители. Тайна разгадана. Царь обнял сына. Сакунтала печальной вдовицей, заплетши волосы в одну вдовью косу, выходит на это объятие, - и царь бросился к ногам ее, и просит прощения, и говорит: «Дай мне отереть эту слезу, остаток от тех, которые я заставил пролить тебя: эта слеза безобразит прекрасное лицо твое: о если бы я, стирая ее с твоей влажной ресницы, мог сложить и с сердца моего все бремя упреков!». Боги, хозяева обители, празднуют счастие вновь соединившихся супругов, изрекают благословение над их юным сыном, пророчествуют об его подвигах и обещают царю Душманте исполнить его молитву, какую он возшлет к ним. - Драма заключилась молитвою царя великодушного. Вот она: «Цари земли да царствуют только для одного блага своих подданных; Богиня Сарасуати (т.е. богиня искусств и поэзии) да приемлет непрерывные жертвы от святых Браминов, а меня да избавит всемогущий, вседержитель Сива, за ревность к служению его, от оков второго возрождения».
Вы, верно, заметили, что драма как началась, так и кончилась молитвою: началась молитвою Брамина, гимном из Вед, обращенным к Браме, кончилась молитвою царя к богине искусств и поэзии, как жизнь Индийская в период царя Викрамадитии. Открылась эта драма на земле, заключилась в обители богов. Везде видно ее религиозное происхождение. Вас не увлекала она бурными порывами драматического действия, как драма европейская; нет, она беспрестанно наводила на вашу душу тихое, сладкое созерцание; останавливала ваши стремительные взоры и покоила их то на роскошных образах, то на чувствованиях самых подробных; - и изо всех чувств преимущественно говорила любви, но не духовной, не небесной. В вас не раздражалось любопытство; суеверные предчувствия действующих лиц, пророчества заранее сказывали вам, что будет. Но вы охотно забывали лукавую заманчивость и быстроту драмы европейской и пленялись этою медленностью, сладострастною ленью, этою беспечностью и простотою Индийской драмы; словом, вы забывали драму для живой идиллии.
Не распространяясь в дальнейший разбор, предоставляю судить вам по вашим собственным впечатлениям. Если 25 градусов мороза не позволяют нам вообразить всех прелестей природы, какими блещет этот самый яркий и роскошный цвет Индийской поэзии, ощутить хотя немного то благоухание, которое разливает он у себя на родине, - то, по крайней мере, мы можем понимать душою то чувство человеческое, нам родное везде, которое, как вы видите, несмотря на мнения Германских критиков, все приводящих к общему, оживляет Индийскую драму, - это чувство, которое равно нам понятно и в драме, писанной перед трескучим камином, и в драме, внушенной знойным небом Индии.
(С.П. Шевырёв. История Поэзии. Чтения адъюнкта Московского Университета Степана Шевырёва. Том первый, содержащий в себе историю поэзии индийцев и евреев, с приложением двух вступительных чтений о характере образования и поэзии главных народов новой Западной Европы. М. 1835).
Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.